— В обчем, любит наш капитан покрасоваться. В бой всегда верхом, впереди цепи, а пеший никогда в атаку не пойдёт. Уж сколько под ним коней прибило… Мать моя… А сам цел!
Тут теплушка дёрнулась. Лязгнули сцепки, заголосил паровоз.
— По вагона-ам! — разнеслась команда.
— Этта… — глубокомысленно произнёс Сорока. — Тронулись, значит.
И покатил эшелон на фронт. На войну.
От сытости ли, от нервов ли, а только задремал Котов, да и уснул.
И спалось ему хорошо — вагон качался, словно убаюкивал, тепло от печки расходилось, и даже знобкие сквознячки, что задували в щели, тревожили не шибко.
Проснувшись, Степан потянулся как следует и выдохнул. Знатно он прикорнул! Уже и темень на дворе.
Тут состав стал притормаживать, пока вовсе не остановился. Видать, пропускали литерный.
В теплушке шёл неспешный разговор, и Котов прислушался.
— Этта… Как можно было окопы побросать да по деревням разбежаться землю делить? А германец, значится, ту самую землю пущай топчет? Правильно Корнилов сказал: сперва повыгоним всех вражин, а после о наделах думать будем.
— Говорят, тем, кто в армии отслужил, больше земли полагается…
— Не говорят, а приказ такой есть! Отслужил, значится, заслужил! И нарежут тебе тридцать десятин землицы, да какой получше. Потому что солдат! Не прятался, поди, не бегал зайцем, не трясся в норке, а воевал.
— Справедливо, я считаю…
— Ну слава богу, а то Корнилов весь извёлся уже — вдруг да Граф недоволен будет?
— Чаво?
— Скорей бы войне конец.
— Этта верно…
— А я всё прикидываю, как избу срублю — чтоб на реку глядела. И балкончик к ей приделаю, сам все балясины выточу… А вот так, через двор, коровник поставлю…
— Не-е, лучше овечек завести. Считай, кажный год с шерстью будешь, а её-то продать недолго. И не спортится, как молоко…
— А видал, чего черкесы делают? Сквашивают они молоко — и в сыр!
— Тоже дело. Сыр долго не пропадёт…
Котов лежал в темноте и улыбался. Поезд тряхнуло, заскрипели, залязгали его сочленения, пошёл нарастать, учащаться перестук колёсных пар.
Поспешал паровоз. На фронт. На войну.
Когда состав прибыл в Горловку, Котов узнал, что служить ему придётся в том самом 1-м батальоне полковника Туркула, где обретался Юрковский-Авинов.
Переживания, впрочем, длились недолго — Степан послал (про себя, но очень далеко) и Юрковского, и Авинова…
…В Горловке четвёртая рота встретила и Новый 1919 год, и Крещение, а под конец февраля рота, как и весь батальон, как весь 3-й генерала Дроздовского стрелковый полк, как вся армия, перешла в наступление.[78]
Двое суток рота билась под Бахмутом.
На третьи сутки, к вечеру, вторая и четвёртая роты при поддержке 1-й Особой автоброневой опрокинули красных и заняли Бахмут.
Не теряя темпа, ворвались на станцию Ямы.
Взяли атакой станцию Лиман, куда стянулся весь 3-й полк.
За два дня батальон прошёл маршем по тылам красных до ста вёрст.
С налёту ударили по Лозовой.
Когда капитан Иванов, гарцуя на страшной рыжей лошади, поднимал роту в атаку, к полковнику Туркулу подскакал командир 2-й батареи Вячеслав Туцевич, тоже полковник по званию, а с ним огромный ординарец его, подпрапорщик Климчук, пожилой солдат.
— Антон Васильевич! — крикнул Туцевич. — Прошу обождать минуту с атакой! Я выкачу вперёд пушки!
— Выкатывайте, полковник! А мы пока покурим…
Десяток орудий батареи Туцевича настолько быстро вынеслись на передовую, снялись с передков и открыли беглый огонь, что свои восхитились, а красные растерялись.
Полковник Туцевич, сухощавый, с тонким породистым лицом, с серыми, холодными и зоркими глазами, олицетворял собой офицера.
Если такого вешать, то табличку на грудь с надписью «Белогвардеец» цеплять не придётся — и так видно…
Как-то раз Котов слышал разговор пулемётчика второй роты, поручика Гамалея, с капитаном Трофимовым.
Гамалея назвал тогда Туцевича «игуменом». Трофимов улыбнулся, согласно кивнув.
Степан сначала не понял и лишь потом разобрался, в чём дело. Оказывается, во 2-й батарее служили сплошь холостяки, придерживающиеся строгих отшельнических нравов — женщин артиллеристы и близко не подпускали.
Кроме заповеди «Не прелюбодействуй!», в «артиллерийском монастыре» чтили и другую, не отмеченную на скрижалях: «Не поступай бесчестно!»
Бывало, офицера удаляли с батареи только за то, что он не сдержал слова.
А «игумена» своего, сдержанного и холодного с виду, солдаты любили — справедлив был.
Убили Туцевича при взятии Лозовой.
78
При написании окончания данной главы и начала следующей были использованы воспоминания генерала А. В. Туркула. Напомню, что в нашей реальности наступление началось в мае 1919-го.