Чара, правда, исправно приседала, орошая подол обильной росою, строила из себя ведуницу, щебетала, называя срываемые травы красивыми, но непонятными словами. А заря вставала – во все небо! Ало‑золотная, ярая, навылет пробивавшая древний бор. Истаивали тени, туманом курились бисеристые росы.
Набрав целый мешок «лекарственного сырья», Чара вручила его Пончику.
– Все! – сказала она довольно.
– Вымокла вся… Угу… – проворчал Пончик.
– Высохну. Сейчас солнышко встанет…
И встало солнце, хлынуло, лучистые потоки хлынули из‑за черных, словно обугленных сосен, обдали теплом и светом.
– Пошли скорей!
И они пошли. Побежали, то попадая в теплый сноп лучей, то ныряя в сырую, знобкую тень.
В Бравлинсхове чувствовалось приближение праздника. 23 июня повторяло с детства знакомые детальки, присущие 1 Мая. Та же веселая суматоха и перепутаница, так же валит сдобный дух из окон, девки принаряжаются, роются в сундуках, бегают друг к дружке «посоветоваться». Весь двор украсился зеленью – резные ставенки окон были окружены березовыми веточками, еловые лапы оплетали балясины крыльца, девицы понадевали пахучие веночки, и даже коровам увили рога зелеными плетями.
Молодежь, галдя и хохоча, шарила по всей округе, стаскивая в кучу хворост, старые метлы, рассохшиеся бочки, сломанные колеса – все старое и ненужное, что могло гореть, должно быть сожжено этой ночью, самой короткой ночью в году, брачной ночью для Хорса, ответственного за свет и тепло, и девы Зари, невесты «Солнышка светлого и трижды светлого»…
Ясный день сменился белой ночью, а на берегу реки, на выгоне, на холму, у развилки дорог запылали костры, затрещали буйно.
Галдели шалые девки, уворачиваясь от хохочущих гридней; Жучка – огромная матерая волкодавица, носилась кругами и восьмерками, как малый щенок, и радостно брехала. И уже где‑то запевали, и в лад бренчали гусли, соревнуясь с кантеле, трубил рог турий и звенела медью труба, дудошники выводили заполошные ноты, а гудки, словно пародируя будущие скрипки, запиливали плясовые ритмы.
– На реку! На реку! – веселым звонким голосом воскликнула Чара и потянула Пончика к восточным воротам.
Крепко держась за руки, они выбежали на берег Ила‑дьоги. Все дворовые уже были здесь. Они ждали невесту. Возбуждение владело нарядной толпой, люди смеялись, спорили, махали факелами, галдели, орали и пели. На пригорке стояли Улеб с Асмудом, рядом с ними – Аскольд, а чуть поодаль – знать рангом пониже.
Внезапно шум утих. Близилась песня – полумолитва, полугимн, славящий Хорса, уговаривающий бога не творить безлетья человекам, а умыться добела, встать завтра ясно и послать всякого приплоду.
Чара подпрыгивала, не в силах углядеть процессию за широкими спинами, и Пончик подсадил ее к себе на плечо. Толпа расступалась, пропуская поющих девушек к реке, и смыкалась за ними в почтительном отдалении. А впереди подруг молча шагала Рада – в одной рубахе, босая, похожая на валькирию после ночи любви – томную и благостную. В руках валькирия несла угощение божеству – гору дымящихся блинов и горшочек меду. Гордо подняв голову, девушка ступила в тихую воду Ила‑дьоги.
Подруги‑певуньи остановились на берегу, а валькирия прошла шагов на сорок, пока вода не поднялась по пояс ей. Девушка протянула свои дары и отдала их реке.
– Хорс светел!
Единым взывом исторглись людские крики, и Пончик тоже поддержал дружную благоносицу. Подпрыгивая на плече, радостно визжала Чара и лохматила Пончику волосы.
– А ну! – ужасным голосом крикнул Улеб.
Вдвоем с Аскольдом они зажгли громадное колесо о четырех спицах, знаменующее собой Солнечный Крест, и покатили гудящее коло с горки в реку, повторяя вечный солноворот. Пылающий круг не погас, скача под горку, только разгорелся пуще, въехал в воду, взбурлил ее и пропал. Обеспечено доброе лето!
Хотя, если честно, Пончик не досмотрел «Солнцево‑рот‑2». Он в это время любовался выходящей из воды валькирией. Мокрое платье облепило великолепную фигуру, выпячивая каждую округлость.
– Куда глазопятишься?! А? – Ладони Чары повернули голову Пончика налево и подняли вверх, к смеющемуся лицу, тщетно напускавшему на себя гневливость. – На меня смотри, понял?
– Понял, – кротко ответил Пончик.
– Ой, спусти меня скорей! Скорей, батя смотрит!
Засмеявшись, Пончик снял ее, крепко вжимая ладони в налитое, упругое, горячее. Чара замерла, встав на цыпочки и вытянувшись стрункой. У Пончика толклась на языке куча нежных глупостей, но тут подруги Чарины со смехом разъяли его руки и увели ведуницу с собою – вести священный русальский хоровод, бросать, замирая, венки в черную воду реки, где колеблются отблески огней и горячего дыма.
Пончик, улыбаясь будущему, радуясь настоящему, не печалясь более о прошлом, шел через толпу, уворачиваясь от плясуний, от девчонок в одних рубашках, но с обязательными венками на ворохах волос. Из потемок вынырнул Олег, хлопнул пятерней об его пятерню и поволок дальше виснущую на нем девицу, ту самую блондинку‑валькирию. Чуть поодаль Пончик со спины узнал Ошкуя – тот, живо поводя руками, толковал с белолицей девою, «приукрашая сотней врак одну сомнительную правду».
Пончик шлялся по поляне, захаживал на выгон. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что парень чем‑то расстроен и сильно переживает или просто устал и ищет уединения. А он просто шел и думал. Обо всем сразу и ни о чем. Сжился он с этим миром, принял его, нашел в нем место для себя – и все его страхи, отчаяние ушли, растворясь во времени. А ведь всего какой‑то год прошел! Незаметно он поднялся на холм, что стоял против кузни Олежкиной. Здесь тоже полыхал костер, и девки с парнями сигали через него, держась за руки. Считалось, что, если руки не расцепятся, любовь будет долгой и крепкой.
– Вот ты где! – догнал его сердитый голосок Чары. Пончик обрадованно повернулся навстречу. Девушка стояла руки в боки, грозно нахмурив брови, но Пончика смешило ее негодование – очень уж не шло оно к облику Чары, к характеру ее – милому, доброму и нежному.
– Ах, ты уже не хочешь со мной прыгать? – завела девушка. – С той беляночкой, поди, скакал?!
– Глупенькая ты… Угу… – засветился Пончик ипротянул Чаре руку.
Девушка ответила улыбкой ослепительной радости, и они помчались к костру. Их встретили криками. Пламя поднималось высоко, горело жарко – Пончик даже испугался, не опалит ли оно Чарочку, – и прыгнул, сжав девичью ладошку. Пахнуло жаром, шибануло дымом, и они приземлились, не разняв рук.
– Ты мне чуть пальцы не склеил, – радостно сказала ведуница, дуя на ладонь.
– Прости, пожалуйста.
– Да ладно… – улыбнулась Чара и закричала: – Купаться, купаться!
Молодежь завопила и, на ходу стаскивая рубахи, распахивая поневы, понеслась к реке. Пончик ринулся за ними, но Чара вцепилась в него двумя руками:
– Побежали на озеро!
Навалилась из полутьмы кузня и отвалилась. Накинуло запахом тины из пруда. А вот и озеро, посеребренное луною. Чара скинула венок и стащила через голову рубаху. Лунный свет облил ее тело, скатился, очерчивая округлости, обрамляя тени в ложбинках. Пончик распустил гашник, развязал тесемки, поскидал все с себя и, снова взяв Чару за руку, завел девушку в озеро.
– Ой, какая теплая! – запищала Чара и поплыла. Пончик нырнул следом. На глубине вода была холодной, но поверху ее будто подогрели. Доплыв до противоположного берега, Пончик и Чара повернули обратно и вышли на берег. Поодаль, за деревьями, клубились светящиеся дымы, ветер доносил до них безутишные песни и выкрики.
Девушка прижалась к Пончику спиной, и он, чуя холодок услады, положил ладони на упругие, не по возрасту большие груди, ощутил, как деревенеют соски, и бросился целовать шею лебединую, плечи царственные… Обцеловав всю спину жарко вздыхавшей Чары, Пончик добрался до тугих ягодиц – не больно‑то и ущипнешь! Но целовать их – одно удовольствие…