— Эй, кто-нибудь, приведите Альберта. Этот очухался.
Вскоре они подняли его: одна рука ухватила его за волосы сквозь колпак, две других руки подхватили под мышки. Его протащили по палубе и бросили на стул: он чувствовал жесткое деревянное сиденье под собой и жесткие деревянные планки за спиной. По его запястьям скользнули чьи-то пальцы; наручники отперли, но не успели они разомкнуться, как его руки завернули за спинку стула и снова защелкнули наручники. Кто-то привязал к креслу его руки и торс, затянув веревку так, что он едва мог свободно дышать. Потом кто-то (может быть, тот же самый, а может быть, кто-то другой) проделал такую же операцию с его ногами, туго примотав их к ножкам стула, так что всякие движения ими исключались.
Они наклонили стул назад, и он закричал под клейкой лентой, этот звук ударил ему в уши: они толкали его за борт. Голову покрывал колпак, но Джо все-таки зажмурился. Он слышал, как из ноздрей у него выходит дыхание — отчаянно и прерывисто. Если дыхание может умолять, то его дыхание сейчас умоляло.
Стул остановился, натолкнувшись на стенку. Теперь Джо сидел на нем под углом градусов в сорок пять. Он прикинул, что его ступни и передние ножки стула находятся в полутора-двух футах от палубы.
Кто-то снял с него ботинки. Потом — носки. Потом — колпак.
Он захлопал веками при этом резком возвращении света. И не просто света, а флоридского — невероятно мощного, пусть даже и рассеивающегося сейчас в грядах мутно-серых туч. Солнца он не видел, но его лучи плясали на стальной поверхности моря.
Когда он снова обрел ясность зрения, то сразу увидел отцовские часы. Они покачивались у него перед глазами. Потом за ними проступило лицо Альберта. Он продемонстрировал Джо, как открывает карман своего дешевенького жилета и опускает туда часы. — До этого я обходился «элджином»,[52] — сообщил он и наклонился вперед, упершись руками в колени; послал Джо свою знаменитую улыбочку.
Позади него двое тащили к ним по палубе что-то тяжелое. Что-то из черного металла. С серебристыми ручками. Они приблизились. Альберт с поклоном и гостеприимным жестом отступил, и они втолкнули эту штуку прямо под ноги Джо.
Лохань. Такие встречаются на летних вечеринках с коктейлями. Хозяева наполняют их льдом, бутылками белого вина и хорошего пива. Но сейчас в ней никакого льда не было. Или вина. Или хорошего пива.
Лишь бетон.
Джо задергался под веревками, но это было все равно что дергаться под упавшим на тебя кирпичным домом.
Альберт шагнул ему за спину, толкнул стул, тот упал вперед, и ноги Джо погрузились в бетон.
Альберт с отстраненным любопытством ученого наблюдал, как он борется или пытается бороться. В сущности, Джо мог шевелить только головой. Его ноги погрузились в лохань — и ясно было, что там они и останутся. Ноги выше ступней были уже крепко стянуты веревкой, от лодыжек до колен. Он не мог ими дернуть. Вообще не мог. Судя по ощущениям, бетон смешали заранее: он уже не был жидким. Ноги увязли в нем, точно в губке.
Альберт уселся на палубу перед ним и стал смотреть Джо в глаза. Бетон начал затвердевать. Под босыми подошвами, казалось, уже не губка, а что-то потверже. Это ощущение начало пробираться выше, к икрам.
— Схватывается не сразу, — пояснил Альберт. — На это уходит больше времени, чем можно подумать.
Джо чуть приободрился, когда увидел слева небольшой барьерный островок, невероятно похожий на Эгмонт-Ки. Больше вокруг них ничего не было, лишь вода и небо.
Иларио Нобиле принес Альберту холщовый шезлонг. Он не встречался с Джо взглядом. Альберт поднялся с палубы, отрегулировал шезлонг так, чтобы блеск моря не слепил ему глаза. Наклонился вперед, свел ладони между колен. Они были на буксирном судне. Джо вместе со стулом прислонялся к задней стенке рубки, его усадили лицом к корме. Отличный выбор корабля, одобрил Джо: по их виду не скажешь, но буксиры быстроходны и чертовски маневренны, они могут развернуться на крохотном пятачке.