— Оставь в покое посуду! — просит он, вернув солонку на стол.
Джа смотрит в упор, спрашивает:
— Если я не уберу, кто это сделает?
Посуда — не вооруженные психи, и убирать ее прерогатива не Джена. Так уж повелось с первых дней проживания под одной крышей, каждому своя вотчина, честное разделение обязанностей. Если Джа не способен прочистить водопровод или проследить за работоспособностью отопительной системы, он туда и не лезет. А Джен не переводит продукты на несъедобное варево и больше не сажает во дворе тополя вместо яблонь. Раньше этого взаимодополнения хватало за глаза, они неплохо уживались в общем доме, удобно перестроенном для совместного бизнеса и геройства. Пророк и инквизитор — самостоятельная, цельная боевая единица.
Теперь же в Икстерске душно от убийств. Джен борется с усталостью, топит ее в машинном масле, глушит металлическим ревом, отвлекается головоломками с форума скорой мотопомощи (шутка ли поставить диагноз по снятому на мобильник видео). Все без толку. С каждым разом сбруя ножен кажется все тяжелее, а асфальт под колесами все бугристее, потому что приступы пророка все чаще и чаще, и Джен до смерти боится, что однажды даст сбой и просто не справится. Даже самому лучшему каскадеру бывает страшно без подстраховки.
Джа хватается снова за солонку, но не доносит до посудной башни, сжимает ее в ладони и, упершись кулаками в стол, зависает над испачканной скатертью.
— Мы всегда будем одни в этом дерьме, правда?
Настоящая боль в глазах пророка выглядит иначе, и то, что Джен видит сейчас — гораздо глубже и опаснее. Ожесточение, отверженность и страх — спектральная палитра безнадеги. Слишком знакомое сочетание, чтобы списать на неудачное мгновение. Тут же незримым ярмом на плечи падают жесткость ремня автомата и жар огня, который лижет ворот, рукав — он почти добрался до локтя, остановили только хлопки чужих оголенных ладоней. В гортани застрял жирный смрадный ком. Он год за годом возвращается — нежданно и действенно, как удар под колени — и с тем же эффектом.
Джен испариной на загривке чувствует прикосновения сквозняка — они не проводили гостей как положено, и, видимо, входная дверь распахнулась под натиском ветра, который воспользовался редким моментом пролететь насквозь через их логово. Наглая мразь. Мало кому удается выкинуть подобный финт, этот дом — бастион, идеальное убежище.
Идеальная тюрьма. Ее феноменальная защита не в современных замках (их установлено на каждый вход по три штуки и каждый Джен научился вскрывать менее чем за сутки, херня все эти коды и магнитные механизмы), ее защита в иллюзорной добропорядочности.
Для большинства соседей Джен и Джа — хорошие мальчики со странными именами-кличками (кто без странностей нынче?), трудяги, благовоспитанные неиспорченные представители молодого поколения и безотказные механики, сантехники, водители грузовиков с углем, дезинсекторы, доносчики пакетов из магазинов. Есть такие, кто считает их геями, есть особо талантливые, замечающие в них родство. Но ни одной души, способной разглядеть убийц.
Определение всплывает в сознании, и Джен смиренно позволяет ему впитаться. Какая разница кого и с какой целью? Убийство — не действие, убийство — это состояние двух людей, один из который перестает быть живым. И если инквизитору хоть раз не удалось избежать подобного исхода…
Джен никогда не мнил себя криптонским Суперменом, который бросает врагов об стены раз за разом, зная, что, оклемавшись, те загубят еще пару-тройку (десятков?) невинных людей. Джен убивал. Убивал, если не видел иного выхода.
У не-убийцы Супермена было мало верных друзей. У Джена друг и вовсе один. Даже не друг, нечто иное. Джа — рукоять ножа, Джен — лезвие. Джа направляет, Джен вспарывает. Лезвие не задает вопросов, рукоять не сомневается в приказе. Но что делать, если Джен затупился, а Джа сомневается в его, Джена, крепости? Безнадега в глазах пророка застыла ледяной коркой, и Джен чувствует, как крошится созданная им опора, как ноги соскальзывают в вязкую, болотистую муть, которая затянет и сгноит. Она вся — паника, неосторожность, недоверие и неизбежные ошибки. Верная гибель поддаться ей, а устоять так сложно, что предательски мелькает мысль «лучше сдайся». Эта мысль не дает ответа «лучше для чего?», и Джен берет себя в руки. Говорит:
— Не «одни», а «вдвоем».
Вдвоем. Вдвоем — это уже не в одиночку. Уже есть чье-то плечо, на которое можно опереться, и чья-то задница, которую нужно прикрывать. Вдвоем уже можно справиться.
Поэтому, ухватив за дно шаткую тарелочную гору, Джен, балансируя и не дыша, сам тащит ее к раковине.
Поздно ночью, когда Джа уже спит, а Джен бродит по дому, мечтая нагулять усталость, звонит телефон. Сняв трубку, Джен слышит робкое сдавленное «здравствуй, извини, что поздно».
— Я не сплю, — отвечает он, присев на край дивана. — Что-то случилось?
— Нет, Джен, я просто… Телефон этот в договоре на мотоцикл прописан, вот я и… — Птенчик смолкает. Набирается мужества и выдыхает: — Джен прости меня. Это нечестно, я знаю, но Макс… Он — вся моя семья. И в этом городе, и вообще. Поэтому я не могу выбирать между вами.
От догадки сжимаются кулаки и зубы.
— Макс собирается полицию?
— Нет. Нет! Что ты! Он никогда! Солдатский кодекс или как у вас это называется? Он вас никогда никому не сдаст, но и помогать вам он не хочет. А я не могу. Я не знаю, как вам помочь. Правда. Джа спрашивал про общие родинки, метки, ничего такого у нас с Максом нет. Если вдруг что-то замечу, я обязательно позвоню, но больше…
— Больше ничего и не надо, — успокаивает Джен. — Разве что, будь осторожна, когда гуляешь одна по темноте. Договорились?
— Договорились, — всхлипывает она и, Джен уверен, улыбается.
Часть 2. ДРУЗЬЯ
Глава 6
Ранний вечер понедельника — не самое популярное время в баре Косы. Два заблудших панка оккупировали столик у окна и тянут по кружке пива уже второй час, на продолжение банкета у них явно нет денег. Еще один столик занят тремя интеллигентами слегка за тридцать, чей отутюженный вид превращает отрезок бара в сцену старых черно-белых фильмов. В другом конце зала из знакомых Джа и Джену лиц — только молчаливый сухостойный иллюстратор детских книг по кличке Кук, неизменно забившийся на самый край барной стойки, да компания программистов-фрилансеров за столиком у самой сцены, чьих имен ни Джа, ни Джен не знают, а Юля с Косой окликают по логотипам на вечно открытых крышках ноутбуков.
Большинство постояльцев еще не вырвались с рабочих мест, никто не заказывает жареное мясо и фирменную фасоль, поэтому запахам кухни не расползтись по залу, пропитывая щели деревянной обшивки стен. Перед Джа с Дженом по бутылке пива, у каждого она — не первая, и не последняя — точно.
Вкус пива уже не чувствуется, нёбо оцарапано солеными сухариками; огромные окна бара в этот час не занавешены, и солнце припекает Джену спину, а Джа заставляет щуриться. Из колонок тихо подвывает что-то итальянское; Джа попытался выяснить у Юли, что именно, но так и не понял, почему оказался «ограниченным деревенщиной без слуха и чувства прекрасного». Впрочем, как саундтрек молчанию ненавязчивая мелодия подходит неплохо.
Молчание — понятие столь же относительное, как «помощь». Если ты помог человеку избежать смерти, это не значит, что он сам не завершит начатое убийцей. Если Джа молчит, это не значит, что молчат все вокруг. Джен прислушивается к разговорам за соседним столиком, и его картина мира приобретает четвертое измерение.
«Черно-белые» по ту сторону прохода, будто на изнанке полотна. Точнее — один из них, тот, что даже среди своих прилизанных собратьев выделяется, словно аристократ среди среднего класса. Высокий и острокостный, как кузнечик, с русой кудрявой шевелюрой, которую не приструнить никакими гелями. Он жестикулирует тонкими длинными пальцами пианиста и постоянно оправляет полу пиджака, чтобы не укладывалась на колени, а свисала сродни смокингу.