Вот и Жене именно из-за этого не позвонил. Отправил перед отлетом в Прагу смску: прости, очень занят, позвоню через несколько дней. Хотя мне так хотелось ее увидеть. Но испугался – к чему ей мои заботы, ведь мы знакомы-то всего ничего. А еще больше – что она будет терпеть из вежливости, прикидывая про себя, когда же наконец можно будет распрощаться.
Можно было, конечно, пойти в ночной клуб, оттянуться по полной программе, девчонку какую-нибудь найти. Но я не любитель подобных развлечений. Нет, в клубы мы с Ванькой ходили, но довольно мирно, без экстремальностей. Ему не позволяли особо разгуляться религиозные принципы, а я по жизни сторонник умеренности. Пить – пью, но так, чтобы наутро не болела голова. Эйфория, коммуникабельность, отсутствие проблем – это хорошо, но даже все это, вместе взятое, не перевесит ужасы похмелья. Курить я бросил, когда увидел воочию легкие курильщика. Вот что надо подросткам показывать для профилактики, а не брошюрки с сухими цифрами. Из любопытства один раз попробовал покурить марихуану – не понравилось. А что касается девчонок, то никогда не пытался снимать их на ночь. Одно дело когда понравились друг другу и что-то из этого может получиться серьезное – ну хотя бы в теории. А так – нет, для этого я слишком брезглив.
Походив еще по квартире, я хотел уже отправиться бродить по старому городу, – пока ноги не отвалятся – но неожиданно, чуть ли ни с ясного неба полил дождь. Тогда я достал из бара бутылку коньяка, открыл банку консервированной ветчины и решил напиться до полной невменяемости. И плевать на похмелье. Сейчас мои тяжелые мысли весили намного больше завтрашней головной боли.
Но осуществить задуманное не удалось. Я успел выпить только две рюмки, когда снизу раздался звонок. Я выглянул в окно, выходящее прямо на подъезд (это в Петербурге парадные, а в Праге – самые обычные подъезды), и увидел крестную, отряхивающую большой клетчатый зонт. Пока она поднималась, спрятал бутылку и рюмку - как нашкодивший подросток. Но запах она все равно унюхала.
- Пьешь? – то ли спросила, то ли констатировала факт Тамара.
Я пожал плечами и вдруг неожиданно для себя уткнулся носом в ее большую мягкую грудь. Уткнулся – и заревел басом.
Лет так с тринадцати-четырнадцати я изо всех сил пыжился казаться взрослым, самостоятельным и невероятно крутым (круче – только Эверест). От советов родительских презрительно отмахивался, в ответ на мамины просьбы носить в мороз шапку и не есть всухомятку кривился. Их взгляды на жизнь считал морально устаревшими. Правда, материальную помощь как угрозу самостоятельности не воспринимал почему-то. И вот теперь почувствовал себя потерявшимся маленьким мальчиком. Хуже всего, что это чувство было каким-то… глубинным, что ли. Странно знакомым, но прочно забытым – как двор бабушкиного дома, который я увидел во сне и не узнал.
Тамара гладила меня по голове, успокаивала, баюкала, как младенца. И вдруг я начал рассказывать ей все по порядку, начиная с той давней поездки к родителям ее мужа и заканчивая тем, что произошло в Питере. Что развязало мне язык? Обычно я никогда не откровенничал с крестной, хотя всегда любил ее. Наверно, в этом был виноват коньяк. А может, страх, отчаяние и одиночество.
- Бедный ты мой мальчик, - вздохнула Тамара, когда я наконец закончил.
Она встала, достала из бара спрятанную мною бутылку, рюмки, налила себе, немного плеснула мне.
- Упокой, Господи, душу раба Твоего новопреставленного Камила, и прости вся прегрешения его, вольные и невольные, и даруй ему царствие небесное.
Выпив, Тамара поставила рюмку на стол, откинулась в кресле и задумалась.
- Нет, Мартин, не знаю, что тебе и сказать, - сказала она, покусывая прядь волос. – Я помню, ты как-то давно еще пытался меня расспрашивать, не знаю ли я, почему твои родители пришли к вере. Я тоже думала, что с ними произошло что-то из ряда вон выходящее. Но мама твоя никогда не рассказывала об этом, отец тем более. То, что они тебя якобы усыновили, - думаю, неправда. Может быть, Оля и хотела тебе рассказать об этом человеке. Но не успела.
- Он сказал тогда, что ненавидит их. Потому что они с отцом сломали ему жизнь. Честно говоря, я представить себе не могу, что надо сделать, чтобы человек ненавидел тебя двадцать лет. И не просто ненавидел, а ждал момента, когда сможет отомстить.