— А иначе отразится на твоей карьере.
— При чем здесь карьера? Вот эти годятся? — пожал плечами. — Ну при чем здесь карьера, — Сергей начинал сердиться, — он стоящий мужик и заслуживает уважения.
— Такого большого, что ты грузил его чемоданы.
Когда-то занимался дзюдо, инструктор объяснял, что боли нет, ее не может причинить другой человек, только ты сам себе, она внутри тебя. Он принял эту теорию, помогала часто, не всегда, правда, но часто, и никогда не думал, что бывает такая сильная боль: словно дали под дых, внезапно, коротко и беспощадно. Он даже согнулся.
— Зачем? — спросил тихо, отрезвев от боли.
— А зачем ты холуй?
Этого удара уже не почувствовал, все онемело, только голова была ясной. Спинномозговой наркоз, делали при энцефалите, такое же состояние.
— Послушай, — сказал обыденно и откашлялся, аккуратно поставил на пол туфли, комната чуть качнулась, когда распрямился, — послушай, — хрустнул пальцами, сцепив их, специально так сделал, зная, что терпеть не может, — ты живешь, ничего не зная о жизни. И оттого у тебя в голове полный кавардак. Не мешало бы проветрить. Сейчас мы это сделаем. Ты все время играешь плохой спектакль. Ты морочила мне голову дурацкими букетами под своей дверью и письмами с заумными рассуждениями о том, что все мы одиноки, вычитанными в популярных брошюрах о буддийской философии, а на самом деле тебя элементарно бросил какой-то прохвост, предоставив самой выпутываться из элементарной ситуации. Ты и мне роль отвела влюбленного Иванушки-дурачка, на плечо которому села Жар-птица. Я ее играл честно. Теперь хватит. И тебе пора за ум браться, Светлана Андреевна, не девочка уже.
— Носить чемоданы? Жаль, что ты не сообразил раньше, мог бы отличиться еще больше. Мячи на корте подбирать.
«Завидное спокойствие. А лицо плохое, обглоданное, будто марафон пробежала, и книгу эту прочитала давно, «Love story», душещипательный роман».
— Ты все думаешь, что оскорбляешь меня, — рассмеялся легко и дверцы шкафа прикрыл аккуратно, чтоб спиной прислониться к чему, — да пойми, я не только мячи ему готов носить, рюкзак в экспедиции, жратву готовить, только бы разрешил. Что ты знаешь о нем, о его судьбе, о его характере? Да ты и обо мне ничего не знаешь.
Подтянул узел галстука.
— Я знаю главное: мой муж — холуй.
— Тебе хочется, чтоб я тебя ударил, я этого не сделаю, — оттолкнулся от шкафа, подошел к трюмо, сосредоточенно рылся в ящике, отыскивая свежий носовой платок.
— Конечно, не ударишь. Сослуживцы услышат скандал. Нехорошо.
— Да, нехорошо, — смочил платок одеколоном, — мне с ними каждый день встречаться, в экспедиции ездить. Так что последнего акта трагедии не выйдет, моя дорогая.
Причесал волосы, но лица не видел, что-то белое, смазанное.
— Это даже неплохо, что ты не идешь, — Сергей повернулся к ней, — ты не пришлась ко двору, как говорится.
— Особенно обрадуются гусыни. Еще бы, такая конкуренция угрожала.
«Молодец, — вдруг подумал неожиданно, — услышать такое и не сломаться. Остаться бабой. Ведь жизнь рухнула, а она гусынь прикладывает. Молодец! Вроде той: «Зачем дразнить уток?» Черт их знает, из чего и для чего такие».
— Да, гусыни обрадуются, потому что им, гусыням, обидно, что молодость прошла в гнусе, что вкалывали, как мужчины, энцефалитного клеща не боялись, а приходит вот такая, в белой юбочке до пупка, на корт, и все мужики с ума сходят. Даже Сомов, уж на что непробиваемый, и тот выспросил: и кем работаешь, и сколько лет. Возраст скрывать не стал, ты уж извини.
— Ничего. Кстати, поторопись, может, подать чего ему нужно, а тебя нет под рукой, — сдернула покрывало, принялась разбирать постель.
Сколько раз он видел это, знал наизусть все ее движения, каждый взмах руки. Сейчас взобьет подушку, но почему-то медлила, словно в нерешительности. Потом перевернула зачем-то и все-таки взбила кулачками. Он знал, что сейчас, не тогда, когда говорили ужасное, а сейчас решается все. Он знал способ забыть ужасное, верный и вечный способ, и в привычности ее движений, в наклоне длинного узкого тела была притягательная сила. Но когда, не стесняясь, скинула халат, увидел ложбинку между лопаток, матово-золотые плечи, вспомнил вдруг замызганных, пахнущих псиной ребят у самолета в утро его рокового и бездарного бегства, слова: «В люди выйдешь», свадебный подарок — медвежью шкуру, долгие вечера в Кузьминках перед телевизором, скучные бумаги в кабинете, и как машину грузил воровато, вспомнил, пока раздевалась медленно и красиво, будто в стриптизе, и тост Сомова, и его обещание сказать еще что-то, самое главное.
На улице шел дождь. Из коттеджа Сомова доносилось визгливое пение.