— Шапки прочь, в лесу поют дрозды, — надрывались женщины.
«Большое дело, что поют дрозды! — рассердился Сергей, — надо же — шапки прочь!» — трусил торопливо, сгорбившись. Очень хотелось выпить.
— Как же дальше? — Сергей удивился всплывшим в памяти, казалось, давно и навсегда забытым строчкам.
А потом:
Туман встал неожиданно дымной завесой, и он притормозил. Снова чистое пространство, и снова туман. На просторной площадке-стоянке ни одной машины. Пустое, запертое кафе, ларек «Союзпечати», с открытками, сплошь залепившими стекло. Кудрявый мальчик с пухлым кулачком у пухлой щечки; старое горькое лицо с бакенбардами; белая страшная маска: выпукло-тяжелые веки, скорлупа пустоты, осколок человека, с неестественно изогнутыми краями.
Широкая дорога, ведущая к усадьбе, была безлюдна. Невольно, по таежной привычке, пригляделся к влажной земле, отыскивая следы прошедшего перед ним человека. Могли принадлежать Светлане, с ней встречаться не хотелось.
Оказалось, что, несмотря на ранний час, много людей прошло уже по этой дороге. Мужчины в огромных резиновых сапогах с рубчатой подошвой, кто-то, тяжело ступающий на пятки, обутый в полуботинки с рантом; двое шли рядом, но следы маленькие, женские. А вот у ограды несуществующей часовни, похоже, Светланины. Обошла кругом, постояла, снова вернулась на дорогу, и там уже различить трудно, затоптаны другими. Но, судя по всему, пошла прямо. Свернул на тропинку влево. Шел лесом, долго шел, и озеро открылось неожиданно. Лежало гладкое, матово-сизое, высокие черные камыши, зацепившиеся за них клочья тумана.
Утки пролетели низко, над самой водой, и опустились без шума, без плеска, как во сне. Потом туман поглотил их, и Сергей не понял, то ли наплыло серое, дымное, то ли черные ковшики сами, подчиняясь течению, скрылись в светлой мгле.
Пошел берегом, влево, огибая озеро. Тропа привела к камню со знакомыми строчками:
Учили в школе, и всегда было недоуменное разочарование: нескладные стихи, запоминать трудно, нет рифмы-помощницы, и конец какой-то торжественно-праздничный, вроде тех стихов, что в газетах по случаю Первого мая печатают: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое!» Подумал, что вот он, представитель этого племени, стоит у камня, и прошло сто с лишним лет, и впереди изборожденный сухими руслами маленьких дождевых ручьев глинистый подъем. По сторонам невысокие сосенки, темные глухие заросли лещины, и все вертятся в голове другие слова:
Он знал это тоже. Он видел это озеро и эту дорогу, много раз ходил по ней, и остался белый осколок, вязкой массой легший когда-то на его лицо, чтобы сохранить старый горький облик. Лицо человека, который знал и понимал все, что знает и чувствует он, Сергей. Все.
Нет, не все. Не знал падения. Права несчастная одинокая толстуха: одни падают, взмывая вверх, другие с земли в яму. Точка одна, а векторы в разные стороны, на сто восемьдесят градусов.
Равнодействующая — нуль. Не выходит. Выходит, что те, немногие, сильнее множества других, таких, как он, Сергей, с их маленькими падениями, складывающимися в огромный вектор. Огромный, а вот все равно не выходит, потому что не было бы никогда этого места, и этого камня, и ребята на аэродроме не подарили бы ему на прощанье шкуру и не сказали бы «выйдешь в люди», и не кричал бы человек: «Насть, а Насть, я тебе сумку купил», и не спрашивал бы работяга: «Почему они такие дуры?», и Сомов не торчал бы в тайге, и не трещал бы где-то далеко трактор.
И бывший хозяин этих мест знал про это, и он не против белокурой бестии шел, а против зла, потому что от него падение слабых. И еще: он знал способ спасения от страданий. Единственный надежный способ — работа. «Его работа оказалась нужна всем, а моя… Да какая разница! Ведь это же мое спасение». Сергей подумал, что теперь, когда не нужно уезжать на заработки в загранку, он вернется к оставленному. Накопилась гора записей, расчетов.
«Интереснее всего, конечно, данные той, прерванной для нее экспедиции. За них и возьмусь сразу, как приеду».