Но сегодня было другое.
— Чему же она удивилась? — спросила Полина тихо, боясь спугнуть воспоминанья его.
— А кто ее знает!.. Бог с ней, не было ее больше, и все.
Лица не разглядеть, стерто сумерками. Сидел неподвижно, сгорбившись.
Сережа, не любивший рассказов без шуток и нелепостей, заскучал снова, сидел нахохленный, сонный.
— С комендантшей сошелся, — как бы удивляясь себе, прошлому лихому и удачливому, неожиданно весело сказал Василий и спохватился:
— Серега, ты не спишь?
— Не. Пошли в курень. Пальма, слышу, скулит. Пошли, — уже плаксиво, капризно.
— Погоди. Посидим еще. Ничего с ней не будет. Я ей утиля дам.
Утилем они называли мясо, дешевую добычу Василия. Больную или родами испорченную корову прирезали в последний момент и мясо ее, именуемое теперь утилем, продавали желающим по шестьдесят копеек за килограмм. Брали для собак. Брал и Василий для Пальмы. Но Полина всегда боялась, что гостеприимный хозяин и ее надумает угостить варевом подозрительным. Напрасно боялась, — Василий предлагал только чай, а что ел сам, было непонятно. Не чувствовалось в курене запаха стряпни.
— Серега, я ведь технику мог иметь, если бы захотел, — Василий, видно, чувствовал вину, что мальчишку на улице держит, решил задобрить.
— Да ну! — сразу встрепенулся тот. — Чего же ты прозевал?
— А я не прозевал. Просто лошадь для моей работы самое подходящее. Я как первый раз к Степану Андреевичу пришел, он меня спросил, обладаю ли я техникой. Я, конечно, ответил, что обладаю, но больше к коням и другим животным привержен. Он и назначил меня на лето пастухом племенного стада. Племенного, — повторил раздельно, — к нему полагается «Москвич» или хотя бы мотоцикл. Но я попросил коня. И разрешение собаку умную иметь. Степан Андреевич разрешил, и я из Москвы Пальму выписал. Не эту, другую, ты ее не застал. Приучил за стадом ходить. Она обежит, собьет. Степан Андреевич боялся сначала, что она коровам хвосты пообкусывает, а в работе увидел — успокоился. И конь отличный был — Сокол. Не чета этому, беспутному.
И снова молчание. Сережа не стал комментировать характер Орлика, теперь, когда не справился, чуть не погубил коня, осуждать и корить за плохой характер уже не годилось.
— «Москвич» лучше, конечно, — сказал безопасное, но не сдержался, — только ведь на нем в Румяново не поедешь.
— При чем здесь Румяново, — голосом осудил Василий, — разве ж сравнить машину с конем. Конь — он все понимает лучше человека.
У Полины замерзли ноги; к разгоряченному после езды и работы телу подбирался нехороший влажный озноб, да и разговор был пустой.
— Ну, пошли, пора уж, — хотела встать, да так и осталась на месте, пораженная его словами.
— Я раз руки на себя решил наложить, — спокойно поделился Василий, будто обыденным чем-то, — такой момент пришел. Все одно к одному легло. И настроение, и жизнь, и бык племенной пропал. Я его три дня искал, не нашел. Вот и решил. Ну, а где это дело сделать сподручнее? Пошел в конюшню. Ищу ремешок подходящий. Спокойно ищу. А Сокол мечется, храпит, и глаз вдруг показал. Вот. «Нельзя, мол, не думай!»
— Как показал? — растерянно спросила Полина пустое, не то, о чем хотела и должна была спросить. Спросила, чтобы отвлечь, защитить себя и Сережу от страшного.
— А так. Это видеть надо. А вам зачем видеть, вам и не придется никогда пускай. Пошли. Холодно.
Он встал, радостно вскочил и Сережа.
— Дед, а бык так и не нашелся?
— Нашелся. Он к чужому стаду прибился. Они им попользовались, а уж потом сообщили. Такие умники.
— Глаз я тоже видел. Мне Орлик, когда сердится, показывает, — сообщил Сережа с детской тщеславной гордостью.
— Викторовна, — окликнул Василий, — ты что это сникла? Вставай. Женщинам не положено на холоде долго сидеть, — протянул руку.
Полина поднялась тяжело. Другой холод, опаснее и жгучее того, что проник под теплую куртку, подобрался к сердцу, льдинкой застрял в горле. Чтоб проглотить эту льдинку, подняла голову. В черном небе одиноко сияла, странно дробясь и расплываясь, зеленая звезда.
«Что это с тобой! — мысленно прикрикнула на себя. — Что за сантименты! Этот человек не имеет к тебе никакого отношения. И он сам выбрал себе жизнь, и ты ничего не знаешь о нем, он так же далек, как эта звезда, которой ты никогда не замечала и имени ее не знаешь».
Не успели чай по кружкам налить, как ворвалась черноглазая, с накрашенными губами, та, что зыркнула на Полину недобро. Распахнула дверь: