— Ну что ж, — Полина тоже с улыбочкой, но нехорошей, наглой, словно сторговались в дурном и, презирая друг друга, все же остались довольны сделкой, — седло бы вот только другое под Орлика, а? Вон то, — кивнула в кладовку, где шелково блестело, радуя глаз нежными линиями, отличное кавалерийское седло.
— Да берите, — добродушно согласился Николай и подбросил на свои весы еще товару, — мешочка два картошки уместится в багажник?
— Уместится.
Торговаться, так торговаться. Крикнула тем, в деннике:
— Пора уж. Пошли, хватит вам.
Это был, конечно, перебор, тем более — знала: торгуется нечестно, но уж очень хотелось посмотреть, где граница, до какой стерпит за ковер. Стерпел, только лицом напрягся. В деннике затихли.
— Ладно. Все равно пойло сгубили. Завтра зальем, авось не сдохнет. Так я, значит, рассчитываю. Заходите завтра в гости, мой дом крайний, творожку дам, огурчиков малосольных, у меня жена — хозяйка справная, угостить умеет.
— Ручной работы достать не смогу. У нас их ударникам выдают, передовикам производства.
В деннике упало что-то, чертыхнулся тихонько Василий. Но у Николая нервы были, видно, железные и в людях понимал кое-что; не вспылил, не выругался, просто маленькая заминка и новый вариант.
— Ну, не ручной, машинный тоже сгодится, главное, чтоб большой — три на два.
— Может, на дорожке сойдемся? Дорожку мне совсем просто, красную, например, или синюю?
— Дорожка есть. На Ленинградском рынке по открытке приобрел. Вы уж затруднитесь.
— Хорошо. Договорились. Затруднюсь.
— Вот и спасибо. Значит, завтра зайдете? Часикам к двум, — зыркнул многообещающе на подошедших Василия и Сережу, но те вроде не испугались, а Василий даже сказал назидательно:
— Все же ты, Николай Петрович, с кондачка любишь, а надо по науке. Валка коня — это ж серьезнейшее занятие.
В окошке куреня горел свет. Когда вошли, удивила Полину непривычная чистота и домашний запах жареного мяса. Полина подумала весело: «Все-таки придется утиля отведать» и, словно угадав ее мысли, костлявая начальница доярок, не оставляя занятия своего — разделывала на газете селедку, — успокоила:
— Иваси как раз завезли нам на закусочку, и Клава теленка зарезала, так что все кстати и получилось.
Полина из кармана куртки вынула бутылку коньяка, поставила рядом с двумя поллитровками «Столичной».
— Что-то много выходит, — недовольно поморщилась начальница.
Убрала коньяк в тумбочку.
— Оставь, — вяло запротестовала самая насмешница над Полиной, черноглазая Надежда, — семеро же нас будет.
Сидела на кровати, привалившись спиной к печи, широко расставив ноги. Край халата не скрывал круглых розовых резинок, туго обхватывавших плотные бумажные чулки. Над резинками голубое, шелковое. Резко и странно отличались красные грубые кисти рук от молочной белизны округлых локтей, предплечий, будто от другой женщины приставили их к девичьему, нежному.
Надежда разомлела в тепле. Влажной испариной блестело круглое розовое лицо, чуть приоткрылись губы, и мерцали два блестящих, очень мелких зубика, как у зверька забавного.
«Какая ладная и крепкая бабенка», — подумала Полина, глядя на нее с удовольствием.
Прикрыв глаза, Надежда спросила нараспев:
— Чего задержались? Все наскакаться не можете?
— Во, гляди, — Василий протянул к ее лицу руку, — как твой меня.
Надежда глянула на багровый рубец коротко и снова опустила веки.
— За что?
— Да ни за что, Мишку валили, он не давался, а твой разозлился, как черт, размахался плеткой своей.
— Он и есть черт, — спокойно согласилась Надежда.
— Зато хозяйственный, — заметила возившаяся у плиты некрасивая, блекло увядшая подружка ее.
— А что мне с его хозяйственности, когда видеть его не могу, — Надежда бормотала будто в полусне. Только теперь Полина поняла, что она уже выпила изрядно.
— Не болтай! — строго прикрикнула начальница. — Поди слей мне, Валентина, — приказала той, у плиты.
Ушли в сени.
— Отчего видеть не можете? — спросила тихо Полина. — Злой?
— Ко мне добрый, — помолчала. Потянулась к тумбочке, сдвинула стаканы, чтоб наливать удобней.
— Так отчего же?
Надежда усмехнулась и, ловко сорвав фольгу-бескозырку, подмигнула Василию. Он примостился на табурете напротив не хозяином, а гостем робким.
— Чего притих, дядя? Досталось тебе? Так прости, забудь. Ты же всех прощаешь, всех любишь.
— Его нет, не люблю, а простить прощаю, потому злой он, что ты его не любишь.