— Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.
— Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.
— Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — спокойно спросил Паскаль. — Я же вам говорю «вы».
— Говори «ты» — большое дело! — отмахнулся Кириллов.
Паскалю нравился Кириллов. Он был уже четвертым директором на его памяти и понравился сразу, — зажатый, сумрачный столичный парень в белоснежной накрахмаленной рубашке, отутюженном костюме. Он был всегда сух, вежлив и настырно-холодно настойчив в своих требованиях. Осенью цех убирал буряки в подшефном колхозе. Начали в семь утра и к полудню сомлели от непривычной работы, от терпкого воздуха, лимонадной шипучкой покалывающего нёбо. Залегли в копне на краю поля передохнуть часок. Ребята покуривали аккуратно, рассуждали о том, что в колхозе работать здоровее, чем в их гальванике среди кислотных испарений, и денег не меньше, и участок приусадебный. Размечтались донельзя, до «Жигулей», которые специалистам сельского хозяйства дают без очереди; до спора, куда лучше податься: в механизаторы или — поспокойнее, в бригаду полевую. Паскаль смотрел на их ставшие родными лица, слушал прожекты новой прекрасной жизни и думал: какая сила держит этих ребят в одном из самых тяжелых цехов? Что за необходимость заставляет идти в ночную и семь мертвенно-голубых от света газонаполненных ламп часов таскать крюками из ванн металлические листы? Деньги? Но вот только что выяснили: в колхозе не меньше. Инерция раз заведенного в жизни порядка? Непохоже. Ивченко пять лет прокорпел над конспектами заочного института — и все для того, чтобы остаться в цехе на должности мастера. Работал без диплома — теперь то же самое, но «с корочкой». Или самый старший из них — Гусарь. Ему давно предлагают перейти в ОТК. А что заставляет многие поколения жить на одном месте, которое зовется родиной? Ведь где-то есть места покрасивее и побогаче. Разве скромная, печальная Волынь лучше роскошных садов Ферганы? А мать дождаться не могла, когда из эвакуации можно будет вернуться на нищую, искалеченную войной свою землю.
Вспомнился разговор с Никитой. Уговаривал пойти в институт, доказывал, что чем выше на социальной лестнице хороший человек, тем больше добра может сделать.
— Что ж вы после института не остались в Москве? — спросил Паскаль. — Стали бы большим человеком. Делали бы большое добро. Чего ж вы прилепились к горсти доходяг жалких? Прозябали здесь, в собесе собачились из-за ящика мыла, а ведь могли в клинике столичной царствовать. Вы же врач, богом отмеченный. Что вы мне внушаете то, от чего сами отказались? Я еще подумаю, что жалеете.
— Может, и жалею, — неожиданно сказал Никита, — но… о другом.
Тогда не довели до конца разговора, до полной ясности, как любил Паскаль. Никита не захотел. Довели в другой раз, в другой день — тяжелый день Паскаля.
«Где сейчас ваша красивая жена? — хотелось спросить Кириллова, — горевали ли вы, когда остались одни в захолустном городишке, и осталась ли боль по той, прежней, нарядной и веселой, теперь, когда живете с бледнолицей, холодно поблескивающей стеклами маленьких, без оправы очков»?
Работала завучем в школе, где учился сын. Жиденький пучок на затылке, тонкие губы. Да и старше его лет на пять. А та, прежняя, приехала в золотисто-туманный осенний полдень на буряковое поле, вынула из багажника машины плетеную корзину со снедью и под одобрительными взглядами работяг пошла вдоль межи искать Кириллова. Она привыкла к таким взглядам, и они радовали ее. Паскаль видел случайно, как целовалась с Кирилловым за скирдой, как кормила его заботливо, словно ребенка, чистила яйца, протягивала ломти хлеба.
Кирилловский шофер, сосед по дому, рассказал на другой день неожиданное. Когда садилась в машину, пошутила, показав рукой на развалившихся на соломе покуривающих работяг:
— Здорово они у тебя работают, нельзя сказать, чтоб надрывались.
— А ты хочешь, вкусно есть, сладко спать, а чтоб другие не разгибались, — не стесняясь присутствия шофера, врезал Кириллов.
Директорша потом всю дорогу молчала, слезы глотала, бедная.
«Нет, такого с ног сбить трудно». — Паскаль наблюдал, как Кириллов равномерно отхлебывает чай, сосредоточенно обдумывая что-то.
— Чего ты меня разглядываешь? — враждебно спросил Кириллов. — Небось думаешь, что ты вот праведник, а я прямо бес какой-то, что на потребу Молоху старается. Только вот что я тебе скажу, праведник. Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками. И легко рассуждать, не отвечая ни за что. Говоришь ты хорошо, интеллигентно, а вот поступаешь…