— Слышал? — спросил Сергея тезка. — «Погоди», — передразнил жалобные интонации женщины, остановился, спросил требовательно:
— Вот объясни мне, тес, отчего они такие дуры?
— Обычная история, — Сергей закурил, протянул парню пачку, — поссорились, с кем не бывает.
— Да я не про это, — сердито мотнул головой, отвергая угощение, словно Сергей бестактность совершил, предлагая. — Ну вот хоть бы одна характер имела.
— В чем? — холодно осведомился Сергей. Собеседник нравился все меньше и меньше.
— В чем, в чем! В том самом. А еще такие глупые попадаются. Пристаешь, пристаешь, самому уже противно, а она вдруг под конец: «Если это для тебя самое главное — пожалуйста», вроде унижает тебя, вроде скотиной выставляет. А мне что? Большое унижение! — сплюнул насмешливо. — А у нее вывод: мол, я хорошая, а ты плохой, стыдись. Да ведь и я плохой, и ты плохая. Не поверишь, а ведь не только наши. К нашим и не лезу, на фиг с братьями да с дядьями связываться. А вот эти — туристки, приезжие, прямо балдеют. Сороть-мороть и все такое. Стихи читают, им без этого Пушгоры вроде бы ненастоящие. И везде ведь наверное так. Ты кто по специальности?
— Геолог.
Тезка свистнул:
— Нашел кому рассказывать, ты ж лучше меня все знаешь!
— Да нет.
— Чего нет?
— По-всякому бывает. Вот ты скажи, ты ведь, если строгая попадается, сразу отскакиваешь?
— А чего время терять?
— Вот именно. Потому тебе и кажется, — все доступные, что с такими дело имеешь.
Парень молчал, видно обдумывая нехитрое логическое построение, и, обдумав, удивился:
— Слушай, а ты ведь прав. Ведь всегда чувствуешь, даст или не даст. Вот неизвестно почему, а чувствуешь. Зайдем ко мне? У меня кальвадос отличный, самогонка, попросту говоря, из яблок. Тот год профессор у нас один жил, он это прозвище и дал — «кальвадос». Пошли тяпнем по стаканчику кальвадосику.
— Да нет. Я уж свое тяпнул. Спать пойду.
Стояли у калитки тезкиного дома. Сквозь ветви яблонь мерцало сполохами хилого северного сияния окно; там смотрели телевизор.
— Вареный ты какой-то, хоть и геолог, — скривился пренебрежительно.
— С женой поссорился, настроение не тае, — примирительно объяснил Сергей, — ну, бывай, в яме не застревай.
— Прямо кормилец, — развеселился парень.
— Кто?
— Пушкин, Александр Сергеевич. Стихами говоришь: бывай, в яме не застревай. А ты бывай, жену не обижай, — крикнул уже из-за забора вслед и захохотал, довольный своей поэтической изобретательностью.
Белые ромбы на воротах увидел через три двора. Нащупал калитку, перегнувшись, откинул с другой ее стороны крючок.
Здесь тоже смотрели телевизор; по потолку комнаты метались тени, слышались выстрелы, конский дробный топ. Сергей обогнул дом. На маленькой застекленной веранде, пристроенной сбоку, горел свет. Деревянный мелкий узор рам резко отпечатывался на химически малиновом. Тревожный цвет этот давал фунтик из жатой бумаги, прикрывающий лампочку. Сергей разглядел стены, обклеенные плакатами, старуху у стола. Подставив согнутую ковшиком ладонь под ложку, она черпала из миски; прямая спина, мерное движение руки и челюстей — механическая странная и страшная кукла.
«Мамаша, значит, на своем рационе, — с недобрым чувством к Степану подумал Сергей. — И соображает неплохо: «Купишь у меня яблок», совсем неплохо».
Назло Степану не стал мыкаться в темноте, искать дощатую будку. Стал под яблоней. Запрокинув голову, смотрел на изморозь Млечного Пути. Где-то в стороне, запоздало схваченная застывшим взором, покатилась звезда, и будто шипение тихое услышал, как от ракеты, но желание загадать не успел.
«Да и не было насущного желания», — рассудил мысленно, раздеваясь в сырой зябкости унылого своего пристанища. От одеяла пахло чужим духом. Проблема белья явно не мучила Степана. Чужой дух мешал натянуть одеяло на голову, чтобы быстрее согреться, и, запретив себе бесполезное возмущение наглостью спокойного крепыша-хозяина, ощущая на лице свежий холод осенней ночи, Сергей убеждал себя уснуть привычным заклинанием: «Мое сердце бьется ровно и мощно. Мое солнечное сплетение излучает тепло. Мой лоб приятно прохладен. Моя правая нога тяжелая и теплая. Моя левая нога тяжелая и теплая».
Поджал ледяные колени к животу.
«Черт возьми, мое сердце бьется ровно и мощно…»
За стеной раздались голоса. Тихие, но вполне отчетливые.
— Пиши, — сказала женщина, — в графу моих расходов. Ведь сегодня целый день платила я.