— Погоди, сейчас найду, — ответила другая, — вот. Давай сначала общее запишем.
— Нет, по порядку, а то запутаемся.
«Мое сердце бьется ровно и мощно. Я ничего не слышу… — заклинал Сергей, — вот идиотки, нашли время подсчитывать».
— Завтрак. Кажется, два восемьдесят.
— Опять кажется, — в сердцах возразила та, что записывала, — мы брали сосиски, это рубль…
— Оставь, — перебила подруга. Голос у нее был противный, какой-то неестественной деревянной интонации. — Бог с ними, с копейками, напиши два рубля.
— Не пойдет. Дело в принципе. Ведь договорились, отчего же ты не запоминаешь. Вот я в твою графу записываю картинку, которую ты в монастыре купила. Сколько она стоит?
— Пятьдесят копеек.
«Сейчас букет на могилу заприходуют в графу общих трат, — злобно предположил Сергей. — Вот мелочные пошлячки».
— Смотри, какая здесь Наталья Николаевна. Злая, капризная девочка в богатом наряде.
— Покажи.
Скрип пружин, привстала и снова села на постель.
— Ничего не злая, а испуганная. И шляпа дурацкая не идет ей.
— Она не была испуганной. Она считала, что осчастливила его.
— Все-то ты знаешь. Большинство женщин думает, что именно они были бы ему идеальной женой, и ненавидят Наталью Николаевну, а она ни в чем не виновата.
— Не виновата! Приедем домой, я тебе Ахматову дам почитать, увидишь, как не виновата.
— Ахматова тоже считала, что только она бы и подошла ему. Ну, ладно, сколько за обед заплатила?
— Она, наверно, и подошла бы больше всех.
— Что же она Гумилеву-то не подошла?
— Он ей не подошел.
— Ну прямо. Просто все дело было в том, что Анна Андреевна любила и хотела страдать — каждый день и по любому поводу.
— С этим у нее было все в порядке. Уж чего-чего, а страданий ей выпало с лихвой.
«Забавные», — одобрительно подумал Сергей. Он, наконец, согрелся под горой одеял. Постель оказалась удобной, чужой дух уже не ощущался, а холодный, пахнущий яблоками и заморозком воздух, словно наркоз, вливался легко и сладостно, и хотелось вдыхать еще и еще, пока не наступит забытье. Но о забытье и думать было нечего. Голоса женщин, шорохи, скрип пружин раздавались явственно, будто не отделяла их от Сергея стена. Да еще задумали пить чай. Предложила та, с деревянным голосом, и подруга тотчас радостно припомнила:
— Пряники. Забыла записать. Я покупала вчера, полкило.
Звякнуло железо о стекло. Сергей догадался: сунули в стакан кипятильник.
— Тебе заварки сколько? — поинтересовался деревянный голос.
— Пол-ложки. Дом какой бедный. Это же не тот, что сейчас в Михайловском, не тот?
— Другой.
— А у матери, по-моему, щитовидка. Знаешь, я заметила, у многих женщин на старинных портретах щитовидка, поэтому они такие и нервные были. И сегодня на танцах, у такой высокой, тоже щитовидка увеличена. Есть области, где…
— Сегодня он сто сорок восемь лет назад покинул Михайловское.
«Они были на танцах. Лиловые костюмы. Этот голос деревянный и очень благонравный. Как ее звали. Как-то вычурно. Альбина, нет. Аделаида, нет. Короче — Ада. А полностью Адель. Играй, Адель, не знай печали. Откуда она помнит, что было сто сорок восемь лет назад? Я вот, что десять лет назад было, помню смутно. Что-то было в той жалкое, но внушающее уважение. Твоя весна тиха, ясна…»
— А еще что было у него в этот день?
— Сейчас посмотрю.
Зашелестели страницы.
— Вот. Вчера, правда, в тридцатом году уже. Приехал из Москвы в Болдино. Смотри, как странно. В одни и те же дни важные события.
— А еще?
— Погоди. Вот это стихотворение не дает мне покоя.
— Какое? Смотри, стакан лопнет. Черт, горячо, — застонала, обжегшись. Сергей представил: трясет рукой, как кошка лапой, когда ступит в воду.
— Зачем так крепко заварила? Теперь не уснем.
Хлебнула шумно, чем-то стукнулась о стенку, наверное, головой. Завозилась, устраиваясь поудобнее, заскрипели пружины.
«Если про мужиков начнут говорить, про любовь, — постучу в стенку, — решил Сергей, — больно нужно муру всякую слушать».
Но невидимая соседка спросила шепеляво, — сахар уже, наверное, откусила, чмокала смачно, перекатывая во рту:
— Какое стихотворение?
Читала хорошо. Деревянным голосом, глухо, без выражения, без той окрашенности своим, почти всегда неверным чувством, что бывает у плохих декламаторов и искажает смысл и ритм строк. Читала, как произносят поэты, родное или любимое, четко выговаривая слова, отделяя их, превращая каждое в ценность.