Последнее письмо было плохим. Какой-то бесшабашный тон, и все о развлечениях, и только в конце вежливое «скучаю». Сергей впервые взбесился, подумал, что по меньшей мере бестактно писать такое письмо человеку, четвертый месяц не вылезающему из тайги. Ведь хотя бы по фильмам могла представить, как выглядит его жизнь.
— Попробуйте, это из грецких орехов. Сейчас чай принесу.
Ада ушла.
«Чего ее сюда понесло? Распределение, наверное, выпало неудачное, или решила, что замуж проще выйти».
— Вы были замужем?
Рука, наливавшая заварку, не дрогнула.
— Любите покрепче?
— Да.
— Чай из моих родных мест. Кобулети, слыхали?
— Слыхал. Так были или нет?
— Была, была, — успокоила насмешливо.
— А где муж?
— На материке.
— Временно?
— Навсегда.
— Не показалось здесь?
— Не показалось.
— А вам показалось?
— А мне показалось.
— Охота? Экзотика? Интересная работа? Любимый человек?
— Все вместе.
— А где же любимый?
— У себя дома. И он не знает, что любимый.
— Понятно.
— Не уверена. И перестаньте меня допрашивать, я же вас не допрашиваю.
— Меня неинтересно.
Возражать не стала, и Сергей рассердился. Сердился еще и потому, что не дала ничего выпить. Наверняка наливочка где-нибудь припасена. Рябина на спирту или другая какая ягода. Чтоб у такой хозяйственной и не было наливочки. Спросил сварливо:
— А что, спиртного не держите?
— Нет, — улыбнулась ласково, как капризному больному, — у нас сухой закон.
— Да вы здесь просто святые; не пьете, заботитесь друг о друге, прямо баптисты.
— Почему баптисты? По праздникам пьем. А что заботимся, так иначе нельзя. Иначе кому-то плохо порой приходится. Вы заметили, что большинство мужчин в белых рубашках ходят и костюмах хороших, а в парикмахерскую очередь, талоны. Женщины тоже не позволяют себе распускаться. На работе в капроне, в туфлях нарядных. И в этом есть смысл, поверьте!
Сергей покосился на свои солдатские грубые ботинки. Увидел сползший неопрятно-серый бумажный носок, выпрямился, до этого сидел развалившись, нога на ногу.
— И что, помогает? — спросил насмешливо, мстя за свои башмаки, носки и за то, что позу изменил.
— Помогает, — впервые прорвался грузинский акцент.
«А ведь она нервничает, — злорадно подумал Сергей и тотчас огорчился: — Наверное, мечтает, чтоб ушел скорее и не знает, как выгнать повежливей. А я вот не уйду, посижу еще. Только вот…»
Он встал, пошел к двери.
— Уборная на улице, — сказала Ада в спину.
— Как?
— Вот так. Одна на три дома. Выйдете через черный ход. Возьмите фонарик.
— А как же зимой? Ведь здесь и пятьдесят бывает, — Сергей растерянно принял блестящий цилиндр фонаря.
— Зимой на работе, — с той же ласковой интонацией терпеливой санитарки пояснила Ада.
— Ну а что он такого ужасного мог сделать? — спросили взволнованно за стеной.
«Все-таки бабы есть бабы. Начали с Пушкина и, конечно, перешли на свои сердечные дела». — Сергей приготовился застучать в стенку, громко кашлянуть, выдавая свое незримое присутствие.
— Думаю, что ничего особенного. В худшем варианте легкомысленная откровенность с неподходящим человеком, — тоном ученым и рассудительным пояснила Ада.
— С Раевским?
— Возможно.
Сергей медленно отнял ладонь от стены, спрятал руку под одеяло.
— Тогда зачем этот литературовед, помнишь, зимой приезжал, зачем он наводил тень на ясный день?
— Он просто точен. Что-то было, какие-то темные слухи, недоверие декабристов, мысли о самоубийстве здесь, в Михайловском, и это стихотворение. Знаешь, я наткнулась на его черновик, там яснее. Есть просто страшные строки.
— Какие?
— Сейчас вспомню.
Мерные шаги; три шага в одну сторону, пауза, три обратно.
— Вот:
Видишь — жужжанье клеветы. Там раньше еще:
— Откуда ты все это знаешь?
— Мне просто интересно. Но вот другое: как они не понимают, не чувствуют его. Он не мог дурного, вернее, он никогда не хотел. Просто его обуревала жажда жизни. Есть люди, которые все время попадают в ситуации страшные или двусмысленные, это оттого, что они переступают.