— Что переступают?
— Я не могу объяснить…
— А я знаю. Хочешь, скажу: нормы, принятые всеми, они переступают. Десять заповедей. Вот и расплачиваются, каждый по-своему.
— Нет, он другое переступил. Он во всем был с л и ш к о м. Слишком доверчив. Да, да. Вот главное. Слишком доверчив. Он знал, когда переступал, и думал, что другие тоже это знают и казнятся, как он. А другие, такие, как Раевский, вовсе и не думали, что переступают, просто было нужно, и они переступили.
— Странно ты рассуждаешь. Выходит, что позволено Юпитеру…
— Да. Потому что он расплачивался до самого конца, он жизнью своей расплатился за чужие грехи.
— Значит, она ему все-таки изменила?
— Какое это имеет значение?
— Ничего себе ты рассуждаешь, он убит из-за этого, а ты «не имеет значения».
— Он не убит, он не долетел.
— Как не долетел?
— Помнишь Икара, он полетел к солнцу и упал. Он летел к солнцу потому, что в этом была его свобода. Пушкин тоже искал свободу, во всем, а если ты помнишь, свобода — это осознанная необходимость.
— Куда загнула, — длинный сладкий зевок и сквозь бормотание: — При чем здесь необходимость. При том, что ли, что честь жены пришлось защищать? Так я про это тебе и толкую.
— Не про это. Не пришлось, а для него доказательством его свободы было. И ее. Потому что и за нее отвечал.
— Мудрено что-то. Бабушка опять не спит. Ада, ты боишься старости?
Сергей привстал, опершись локтем о подушку. Вытянул шею, чтоб разглядеть, что там, за окном. Увидел тени ветвей, обведенные каймой малинового света. Видно, скрипнули пружины, потому что та, за стеной, сказала испуганно:
— Там кто-то есть.
Сергей замер. Очень хотелось узнать, боится ли Ада старости.
— Да нет, тебе показалось. Ты меня про старость спросила, потому что я одна и некому за меня отвечать?
Очень медленно, последовательностью отдельных бесшумных и плавных движений — так ложатся животные — вполз под одеяло.
— Я спросила это для того, чтоб сказать тебе, что ты не должна бояться старости.
— Почему? Я буду одинокой больной старухой.
— У бабушки два сына и четверо внуков, а она одинока.
— Это не утешает.
— Слушай, я никогда тебя не спрашивала…
— И не спрашивай. Давай спать, мы же завтра за грибами собирались.
Подруга обиделась. Даже в том, как глухо охала взбиваемая ею подушка, в долгом гуле пружины, когда легла, слышалась обида. Но Ада оправдываться не стала: ходила твердо по комнате; коротко, по-птичьи, свистнул замок молнии, шаркнул стул.
— Покойной ночи.
Неожиданный, как и тогда, грузинский акцент. «Когда волнуется, слышен».
— Покойной ночи. Меня не буди утром, — сказали за стеной прямо в ухо Сергею.
— Сыграйте что-нибудь, вы же умеете, наверное, — отхлебнул терпкого, почти черного чая.
— Уже поздно. Приходите завтра, мы собираемся у Жени. Он очень хорошо играет на гитаре. Сам сочиняет стихи.
— Знаю. Что-нибудь вроде тайга-пурга, ветер свистит, но меня не остановить.
— Похоже. Но даже не очень хороший поэт — все-таки поэт.
— Вы, наверное, тоже стихи пишете?
— Пишу. И тоже тайга-пурга.
— Почитайте.
— Вам уже пора. Поздно.
Очень белая и очень чистая блузка висит на спинке стула. Приготовлено, видно, на завтра. На ярлыке, пришитом к воротнику, синяя крупная надпись: «Ничре найлон».
«Светлана говорила, что клейма фирм положено срезать. Она все про это знает. Как пришивают вешалку американцы и как «общий рынок». А эта не знает. Сидит напротив и смотрит своими непонятными глазами непонятно куда. Надо остаться. А там будет видно. Может, не станут огорчать бесшабашные письма и цветы, положенные кем-то у порога на резиновый губчатый коврик».
Сергей встал; осторожно, чтоб не задеть белоснежную блузку, протиснулся в узкий проход между столом и диванчиком. Предупреждая ее вежливо торопливый порыв подняться, проводить позднего гостя, положил ей на плечи руки. Заглянул в лицо. Она смотрела снизу выжидательно. Видно, привыкла к таким неожиданностям. Теперь разглядел как следует: левый глаз чуть косит, и оттого ощущение, что две совершенно разных женщины ждут его слов и действий. Одна спокойная, знающая, что ответить, другая — смятенная, нестойкая и неуверенная в себе.
— Я останусь? — спросил вкрадчиво.
Левый, на который и была надежда, дрогнул испуганно, раек ушел в угол, ища спасения, уклоняясь, оттягивая ответ. Но оставался другой — огромный, неподвижный.
— Я останусь, — сказал твердо, — ей-богу, я не бабник и не нахал. Я просто не очень счастливый человек, да и вы, по-моему, тоже. Может быть, получится у нас с вами что-нибудь хорошее. Я, правда, не пропащий.