— Не сразу заметишь между берегом и кораблем всплеск воды и ноги тонущего, беспомощно торчащие из воды. Вглядитесь в пейзаж. Среди набросков, сделанных Брейгелем в Риме, есть похожие. Над рекой, по которой плывут корабли, над холмистым островом, разделившим ее течение, стоит большое белое облако… Солнце уже садится. Те, кому посчастливилось видеть эту картину в подлиннике, говорят, что в ней все озарено загадочным, призрачным, фантастическим светом..
Те, кому посчастливилось — не ей. И даже слова не ее, — цитата из студенческого конспекта. Но она знает, о чем эта любимая его картина, знает, чувствует так, будто сама ее написала. Она знает, каким бывает этот вечерний свет и облако, застывшее на горизонте.
Светлана остановилась.
Впереди медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, сгущалась, становилась отчетливей темнота леса. Гряды мощных влажных пластов на вспаханных глинистых полях лоснились, отливали живым, темно-золотым и, казалось, шевелились — словно огромные табуны гнедых коней неслись по обеим сторонам шоссе.
Белый «Москвич» возник на сером бугре асфальта и медленно и бесшумно покатился навстречу. Лица мужчин за призрачным ветровым стеклом были отрешенными, будто у пришельцев из неведомого, на краткий миг оказавшихся здесь в бесконечном своем пути. Светлана обернулась, проводила взглядом машину. Над зеленым холмом, опутанным светлыми нитями тропинок, — так опутывают рыбаки крученой бечевкой стеклянные шары-боны, — над домом на вершине холма, четким треугольником фронтона выступающим из синего размытого пятна парка, стояло облако. Огромное одинокое облако на светлом чистом небе. «Где-то должен быть и упавший Икар, — насмешливо подумала Светлана, — только он обычно незаметен. Что-то вроде картинки «Найди пограничника и его собаку». Найди Икара. Никто никогда не находит. И происходит непоправимое. Не замечали и той зимой, что непоправимое происходит с Ним. И со мной произошло непоправимое. Тоже мне, сравнила. Вроде тех, кто не стесняется рассуждать публично, чем для него дорог Пушкин, как будто это кого-то должно интересовать. «Мой Пушкин», да не твой, как это облако ничье и этот вечер».
Равнодушная к природе, она знала, что видит сейчас красоту и тайну этого вечера лишь оттого, что с ней самой случилось ужасное: жизнь ее вдруг поползла под ногами, как осыпь на краю пропасти, и не за что ухватиться, и нет никого рядом.
Началось незаметно — там, откуда уехали сегодня. В огороженном с трех сторон бетонным забором нарядном поселке, в уютной обособленности расположившегося на берегу мелкого, заваленного валунами плоского моря.
Она впервые наблюдала Сергея среди сослуживцев, наблюдала скрытые за шутками, за весельем пирушек, за суетой женщин возле белых электрических плит правила взаимоотношений между теми, кто отдавал распоряжения, и теми, кто их выполнял. Неизвестно кем и когда было оговорено все: и место на охоте, и количество конфорок на общей кухне, и очередность мытья в финской бане. Подчиненные соблюдали правила исправно, начальство, будто нехотя, подчинялось неписаному регламенту. Самый главный — Сомов, щуплый человек в золотых очках, с неуместно громоздкими, грубо сработанными металлическими коронками зубов, портящими и без того малопривлекательное остренькое личико, занимал один великолепный коттедж с огромным холлом, украшенным такой же неумелой и грубой, как и его зубы, чеканкой.
В коттедже имелись столовая, спальня и кухня, а Кузяева с двумя детьми и толстой неповоротливой женой поселили в двух комнатах на отшибе, и жена таскала в деревянный хлипкий финский домик по три раза на день судки с едой. Готовила в общей кухне. И всем это казалось нормальным, и когда мужчины играли в клубе в шахматы, а Сомов подходил посмотреть, кто-нибудь из болельщиков обязательно уступал ему место. Сомов отнекивался, а потом садился в предложенное кресло и пускал дым дешевой папиросы в лицо играющим; и они терпели. На корте у него было свое время. К этому часу худой узкогрудый Роберт наводил линии, проверял сетку. Тихий алкоголик, он к вечеру обычно уже сидел в деревянной будке возле корта, где хранился инвентарь, покорно дожидаясь неминуемого возмездия — прихода угрюмой, с жирным загривком жены. Но в те, главные часы, когда играл Сомов, превращался в бело-синего джентльмена, знавшего лучшие времена. Взбирался на судейскую вышку и, крутя сухонькой птичьей головкой, следил за мячом, на ломаном русском объявлял счет и порядок подачи.