Руки у Сомова были хорошие. Неожиданно крупные для хлипкой его конституции. Спокойные, умелые бледные пальцы брали предметы осторожно, но крепко, приводя все к удобному и разумному порядку.
«Такие руки бывают у хороших врачей, — подумала Светлана, — и… у хороших официантов».
— Как насчет коньяка? — спросил, приподняв графинчик.
— Я сегодня играть собираюсь, так что никак.
— Ну, еще не вечер, отойдете.
— И все-таки нет.
— Жаль, — медленно наполнил рюмку, очень точно наполнил, миллиметр до края, — ничего, что мы вот так, среди бела дня, бражничаем?
— Ничего, — успокоила Светлана, — когда ж еще, если не средь бела дня.
Он медлил пить, внимательно разглядывал ее.
— Вы мне казались моложе, иногда на корте совсем молодой.
— Это оттого, что оживлена была, в азарте.
— А сейчас не оживлены.
— Нет.
— Кавалер неподходящий или настроение не тае…
— Настроение не тае.
— А отчего у вас может быть плохое настроение? — опрокинул рюмочку лихо, бровью не повел. — Вы женщина благополучная, рассудительная, спортом увлекаетесь, нарядами. Я, когда на вас смотрю, анекдот вспоминаю про стрекозу и муравья. Помните, где муравей просил Лафонтену передать, что неправ Лафонтен.
— Мягко говоря.
— Ну да. Значит, помните.
— А вы, выходит, по-вашему, муравей. — Светлана обмакнула твердый крендель в кофе, чтоб не хрустеть, не обсыпать себя крошками. Жевала медленно. Неожиданно вспомнилось вычитанное где-то о Байроне: он не переносил вида жующей женщины, и женщины никогда при нем не ели. «Но это не Байрон, это другой, еще неведомый избранник».
— Да, я муравей, — он налил себе снова коньяк, — тихий простой муравей. За ваше здоровье, стрекоза.
— Действительно простой. Так все просто и естественно: и что дом у вас самый лучший, о трех комнатах, и обеды вам отдельно готовят, и корт для вас подметают, и машину подают…
— Это все мне полагается, — кинул в чашку один за другим четыре куска сахара.
— Вы уверены?
— Абсолютно, — глаза, увеличенные стеклами очков, смотрели нахально. Очень неприятные глаза, зеленовато-водянистые с расплывчатым райком, с нечистыми желтоватыми белками. И верхняя коротковатая губа приподнялась в улыбке, обнажив очень бледную десну и крупные, словно детали механизма, металлические зубы.
— Абсолютно уверен, — повторил спокойно. — Вы пейте, а то остынет. Детская какая у вас привычка макать. Милая. Зубки-то, наверное, здоровы. Цингой не приходилось болеть?
— Нет. Так вот отчего вы уверены — что настрадались, цинга и всякое такое, — протянула насмешливо.
— Сталелитейная челюсть моя не от цинги, а от более прозаической болезни. От пиореи. А соорудили в Якутске как сумели. Надо бы, конечно, что-нибудь поприличнее, да все руки не доходят. Это ж на месяц возни.
— Можно быстрее.
— Окажите содействие! У таких дамочек наверняка есть левак-протезист, — Сомов подмигнул, — устройте, я за ценой не постою. А то действительно щелкунчик какой-то. Мне ж жениться надо, а с такими зубами ни одна не пойдет.
Кофе хлебал шумно, торопливо и ел деловито, без интереса к тому, что поглощает. Будто дрова в печь подбрасывал.
— А насчет прав моих вы у мужа поинтересуйтесь. Надеюсь, подтвердит.
— А вдруг нет?
— Подтвердит. Этот поселок, и финская баня, и бассейн, и машина, которую мне подают, и главк, в котором работает ваш муж, возникли оттого, что я однажды в тайге вышел на одну сопку.
— Совершенно случайно.
— Да как сказать. Вот мы с вами случайно здесь сидим?
— Надеюсь, что да.
— Не валяйте дурочку, ну, не сегодня бы это случилось, так завтра или послезавтра. Я искал этого случая, а вам все равно и даже немного любопытно. И сопке этой было все равно, а я ее очень искал. На огромном пространстве я искал ее или такую же, как она. И нашел.
— Один?
— Нет. Якут был со мной, проводник, и двое работяг. Не пугайтесь, ударяться в воспоминания не стану. Вот допью коньяк, и пойдем. Так что комплекса неполноценности у меня нет, и того, что незаслуженно на хорошем корте играю, тоже.
— А другие что же, Кузяев, мой муж, они что, плохо искали?