«Весна… — думает Миронов. — Скоро зелень пойдет… не пропустить бы одуванчики… салат «писанли» соорудить… да и другой травки поесть, глядишь, и полегчало бы…»
По весне в городе, в местах, свободных от бетона и асфальта, в изобилии росли одуванчики, Миронов собирал их, пока они еще не выбросили цвет.
Салат готовил сам, угощал друзей. Те пробовали, нахваливали. Только жена скептически относилась к кулинарным экспериментам Миронова. И соседка была на стороне жены, предпочитая салату из одуванчиков ломоть баранины или бифштекс с кровью.
Соседка была громадной, рыхлой женщиной, пожилой, с больной печенью. И однажды Миронов накормил ее все-таки салатом, пообещав на второе оленины. Боли в печени у соседки прошли. Через неделю она сама попросила — он приготовил.
— Заготовьте побольше зелени, а то они завтра-послезавтра в цвет пойдут, поздно будет, тогда другие блюда надо готовить.
Соседка до самой зимы не обращалась к врачам. И потом смотрела на Миронова, как на мага-чародея. Только жена, глядя, как Миронов заправляет листья одуванчиков сметаной, говорила;
— Давай так: тебе трава отдельно, мне сметана отдельно…
— Ох, — вздыхал Миронов, — где бы мне траву от вредности найти? Всю бы оборвал тебе одной!
Она смеялась, он целовал ее, а по воскресным утрам, пока она спала, он бегал на базар за редиской, петрушкой и первыми огурцами для нее. Все это было парниковое, безвкусное, и он нажимал на свои салаты из дикорастущих трав. Он, как собака, по весне мог найти себе траву, не вполне догадываясь, почему именно ее он выбрал, но умел все же приготовить рассольник из крапивы, бутербродную массу из подорожника, жареные корни лопуха, пироги со щавелем, салат «писанли» или маринованные цветочные почки одуванчика, кофе из поджаренных корней иван-чая.
«Сейчас бы травки, — думал Миронов, — да вот пока рановато еще. С неделю, поди, ждать придется».
После первого приступа Миронов стал бояться, что второй застанет его, когда он будет с Малышом без жены. И когда она уезжала в командировку или на очередную сессию, он договаривался со своим другом — коллегой по работе, чтобы тот каждое утро звонил ему домой, просто поздороваться и пожелать доброго утра. Это означало, что Миронов жив-здоров, ночь прошла хорошо, до следующего утра. Если телефон утром не отвечал, значит… Вот почему второй ключ от квартиры находился у друга.
Но сейчас и друг в отъезде, а посвящать в свои обстоятельства кого-то другого, даже приятеля, Миронов не хотел, а потому просто никогда не закрывал дверь квартиры, когда ложился спать.
Он полагал, что, случись с ним что-нибудь, ребенок будет плакать и на его крик в квартиру войдут соседи или еще лучше — Малыш сам сможет выбраться на лестничную клетку, тут его и обнаружат, лишь бы только с Малышом ничего не случилось, лишь бы он не простудился на лестничной площадке.
Он предусмотрел многое по спасению Малыша на тот самый крайний случай.
С вечера на стулья, табуретку, столик для игрушек расставлял еду и питье. В основном хлеб, сухари, воду, сухую морковь (Малыш ее обожал), конфеты, яблоки, если были. Он рассуждал так: и яслях ребенка схватятся на вторые сутки, пришлют кого-нибудь на третьи. На работе хватятся на вторые — придут на третьи. Во всяком случае, еды, расставленной в комнате, ему хватит продержаться до прихода людей. Ну, а если начнет плакать, тут его услышат. Хотя ребенок может при непрерывном плаче охрипнуть через несколько часов… Ну еще и дверь открыта, это хорошо. Телеграмма вдруг придет или бандероль заказная: Миронову пишут много…
Свой ежевечерний ритуал, как только возвращался с Малышом из яслей, Миронов выполнял неукоснительно.
«Хоть бы кого-нибудь из друзей с Чукотки сюда занесло, переселился бы из гостиницы, все легче было б, и Кен чего-то не едет».
Миронов был реалистом, неизбежного не боялся, но ему страшно, всегда было страшно за сына, упаси боже, если что вдруг станется с ним…
Он понимал: вымаливать у судьбы и день, и год — бессмысленно. Цыганка как-то ему нагадала, когда он был студентом: ежели, мол, переживешь пятьдесят два года, дальше долго жить будешь. До пятидесяти двух еще далеко, а вдруг цыганка недостаточно квалифицированная? Вдруг пятьдесят два перепутала с сорока двумя, с его теперешним возрастом? Вот Пушкину цыганка совсем аналогично гадала. Переживешь, мол, тридцать семь — долгие дни будут, глубоким стариком умрешь. Как в воду глядела — не пережил…
«При чем тут Пушкин? — злился на себя Миронов. — Нашел, с кем проводить параллели! — И тут же себя оправдывал: — Я с цыганками провожу параллели».