Это уже третья пурга в течение месяца. Сейчас к концу сезона на песцов они скоротечны — дует три-четыре дня. А потом снова солнце, тишина и мороз.
Дело к весне, значит, хотя на юге весна давно. Уже небось и отсеялись…
Мы все с мороза.
И вот уже отошли в тепле, отужинали-отогрелись. Гоняем чаи, полулежа на шкурах, — коротаем еще один пурговой вечер, дремлет у ног Мальчик, свистит ветер на разные лады, то завоет в трубе, то прошелестит снегом по стенам избушки, сыпанет горсть в оконное стекло, хорошо нам…
Теюнэ отодвигает к стене поднос с едой, не спешит мыть чашки, еще перед сном потрапезничаем, чаевание в пургу — дело доброе… В пургу «Спидола» берет чисто, хорошее прохождение — любая музыка, как по заказу.
Горят две керосиновые лампы, одна на стене, другая на полу. И блики огня от печи на двери и на потолке, светло и уютно. Я рад, что мой подарок — несколько стекол для ламп — так кстати. Стекла тут дефицит, их нигде не достанешь, даже в столице с помощью друзей. Не выпускает их промышленность, не нужны они в век атома, электричества и полупроводников.
Нашел я стекла в прошлом году в заброшенном складе на берегу Ледовитого океана. Было там много соли, порченая мука, ящик свечей и стекла. Осталось еще с войны…
Николай закуривает и принимается вязать сеть.
Теюнэ шьет меховой набрюшник для Белого Камня. Собака должна ощениться, а впереди еще будут холода, через две недели после родов Белый Камень опять начнет работать в упряжке, а набрюшник спасет сосцы от мороза.
Я рассказываю Наташе сказки про злодея Бармалея, стараюсь все изобразить в лицах. Благо, особого таланта, чтобы перевоплотиться в Бармалея, мне и не надо — шевелюра у меня растрепана, черная борода не стрижена, нос красный, облупленный, кожа с него, обмороженного, слезает хлопьями, только ножа в зубах не хватало — так бери любой, вон их сколько! Да, видок так себе, не к ночи будь сказано.
Наташа хохочет.
— Ты в пургу веселый, — говорит она. — Ты всегда в пургу веселый.
Я уже не удивляюсь ее наблюдательности. У меня вправду в пургу улучшается настроение. Наверное, больное сердце. В обычную хорошую погоду оно ноет, но в пургу отпускает, или в туман перед штормом. И мне легко предсказывать непогоду, я часто поражал этим каюров, морочил им голову. Они видели во мне удачно шаманствующего человека, а я-то понимал, что два десятка лет, проведенных в этих снегах, для сердца не проходят даром.
Трудно чувствовать себя внутренне отчужденным. Вот сидим в пургу, ждем хорошую погоду, но для меня-то хорошая погода — плохая… И когда для всех в избушке наступит хорошая погода, у меня начнет болеть сердце, и с этим ничего не поделаешь. Значит, для меня никогда не будет хорошей погоды, потому что хочется, чтобы хорошая была у других, раз ты вместе с другими, хочется, чтобы у них не болело сердце.
— Бармалей тоже сначала был веселым человеком, — говорю я Наташе, — только ему в Африке было жарко.
— Жарко — это плохо, — вздыхает Наташа, северный человек. И ей сразу же становятся понятны истоки злодейства Бармалея: попробуй-ка в жару не озвереть.
Мы кончаем наши игры и снова принимаемся за чай. Наташа чаевать не хочет. Она берет у Теюнэ шитье. Мать поручает ей важное дело — шить на собак чулочки. Чулочки — это маленькие кожаные мешочки для собак, на каждую лапку. Весной, когда наст к ночи крепко подмерзает и покрывается тонкой коркой, собаки ранят лапы острыми осколками льда и не могут работать в упряжке. Чулочки предохраняют от порезов.
Наташа обувь для собак делает с любовью, приговаривая: «Одну для Мальчика, одну для Элгывыквы, …одну для Мальчика… одну для Элгывыквы…» Много ей придется шить…
— Оставайся до лета, — просит Наташа. — Уедешь, нам скучно будет… Оставайся.
Я молчу.
— Помогать будешь… ты научился, я тебе еще дам капканов… Собаки твои, когда хочешь…
Я молчу.
— Оставайся до лета, уток лечить будем! — смеется Николай.
Теюнэ тоже улыбается.
Я вспоминаю — это она прозвала нас докторами. Однажды летом мы вместо пыжей в патроны использовали таблетки аскорбиновой кислоты, как раз подходили. А потом палили по уткам, хорошо получалось.
— Доктора… уток лечат, — смеясь, показывала на нас Теюнэ. А мы сидели на крыше, каждый на своей половине дома, и стреляли в пролетающие над домом стаи. Если утка падала на моей половине, я ее добыл, если на половине Николая, — он. Но охота была неинтересной — за час мы убили больше двух десятков птиц, они сотнями шли стая за стаей, а вечером, угомонясь, сидели в разводьях между одинокими льдинами, все пространство свободной воды было заполнено птицами, их тут тысячами можно было считать, хоть стреляй наугад из рогатки — не промажешь…