Бабка улыбается:
— Молодая кровь кипит и в холоде! — и кокетливо поводит плечиками.
Пастухи смеются. «Хорошая пословица, — думает Аттаукай, — надо бы запомнить». И думает, молод он или нет, если неизвестно, «кипит» ли у него кровь в холоде? Надо бы проверить, да как? От этих мыслей он смущается и краснеет.
От этих мыслей настроение у него ухудшается, окрашивается в какой-то серый тон, и сам он становится грустным, как в тундре под осенним дождем, слякотно у него на душе, хочется остаться поскорее одному, поскорее уехать. Наскоро выпив еще одну кружку чаю, он собирает собак, бабушка Кымынэ протягивает ему сверток. В тряпице прэрэм — мелко накрошенное мясо с костным оленьим жиром, вкусная еда, лакомство.
— Бери! — она ласково смотрит на Аттаукая. — Еда в дороге не тяжесть…
Аттаукай благодарит, прячет сверток в рюкзак, улыбается. Он выдергивает остол из-под копыльев нарты, собаки рвут, Аттаукай плюхается в нарту, оборачивается, машет бабушке, что-то кричит, но собаки несутся быстро, они уже спустились в долину, и бабушка не слышит, что ей кричит Аттаукай, да это, пожалуй, и не важно, если он сам вскоре опять заедет в гости.
Субботу и воскресенье провел он в поселке, отдыхая, а в понедельник с утра был уже в роно.
— Мы тебя ждали, — сказал заведующий, — еще в пятницу звонили, что ты выехал. Ну, как, все в порядке?
— Все, конечно. Где учитель?
— В гостинице… Меходежда хорошая?
— Новая… со склада. Полный комплект.
— Ну вот, хорошо. Подъезжай к гостинице, бери учительницу, одевай…
— Как учительницу? Говорили учитель! — удивился Аттаукай.
— А, не все равно, кого везти…
«Совсем не все равно…» — подумал Аттаукай.
Он был настроен провести дорогу с мужчиной, поговорить о жизни, посоветоваться, учитель — он все знает, а тут — на тебе! — женщина! какой с ней разговор, одна морока в дороге, ах!
Пошел он нехотя в гостиницу.
…Наметанным глазом северянина он сразу же определил приезжего человека. Но все-таки решил себя проверить:
— Кому нужно ехать в «Рассвет Севера»? — обратился Аттаукай к дежурной.
— Виолетта Сергеевна, к вам!
Он не ошибся. К нему подскочила маленькая круглолицая толстушка в толстом свитере, тонких брюках, короткая стрижка, сигарета в растопыренных пальцах. Аттаукай вздохнул, созерцая несерьезную внешность учительницы. «Чуть больше двадцати», — подумал он.
— Вы за мной? Из «Рассвета Севера»? Там ждут? Мы поедем на собаках? Ой, как романтично! Никогда не ездила на собаках! Если б мама моя знала! А как вас зовут? — тарахтела она.
— Аттаукай…
— И все? Это имя или фамилия?
— Это и фамилия, и имя, — степенно на правах старшей объясняла дежурная. — У чукчей и эскимосов одно имя, оно же и фамилия, так было раньше. Кому раньше давали — так и сохранилось. А при Советской власти появились имена и отчества. — Дежурная была в ударе и явно гордилась своей эрудицией в вопросах местного быта.
— Ой, как интересно! Действительно, к чему имена да отчества? Меня зовут Виолетта Сергеевна… гм… то есть Виолетта, Виола значит. Зовите меня Виола, ладно, Аттаукай?
— Ладно.
— Вот и хорошо. А когда поедем? Сегодня поедем? Где собачки? Можно посмотреть?
— Завтра утром… — Аттаукай уже устал от ее скороговорки. — Тогда и посмотрите… Ждите здесь.
Когда каюру не нравится пассажир, прежде всего портится настроение у каюра.
— До свидания, — сказал Аттаукай.
— До свидания! Я буду ждать! Без меня не уезжайте!
«Куда ж я денусь?» — обреченно подумал Аттаукай.
В дороге он заботился о ней, и, когда упряжка шла в гору, сам соскакивал с нарт, а ей разрешал сидеть. Ей с непривычки тяжело было в меховой одежде; она была Виолетте велика. Сделав несколько шагов, Виолетта уставала. Это видел Аттаукай, и, когда упряжка шла на подъем, он тянул за дугу нарты.
Он боялся, что пассажирка будет и в дороге тараторить без умолку, так поначалу и было, но потом красота окрестных пейзажей подавила ее, она молчала в изумлении, разглядывая во все глаза белые тихие сопки, удивительный блестящий снег (в тундре снег совсем не такой, как в поселке), слушая скрип полозьев, наблюдая собак. Ощущение внезапного счастья наполняло душу. «Хорошо-то как, боже! — думала она, — хорошо-то как!»
К бабушке Кымынэ заехали засветло. Пастухов не было, они ушли на дежурство, стадо было разбито на две части — маточную и неплодовую, вот-вот начнется отел, и люди днями и ночами пропадали на дежурстве.