Перед Заливом Креста он начал;
— Мастер, дай один цветок.
— Нет, старый. Что хошь бери — пиво в банках, конфеты, американские сигареты, что хочешь, а хризантему не дам, не могу.
— Дай, мастер, один цветок, — канючил Павлов.
— Нет, не могу, и не проси.
И уже потом, когда причалили к стенке и стали прощаться, капитан кивнул в сторону букета;
— Да бери, черт с тобой!
Павлов вытащил один цветок, завернул его в рекламный плакат Торгмортранса и сошел на берег.
Был октябрь, морозно. До квартиры его друга, ключи от которой тот оставил Павлову, уезжая в отпуск, было далековато. И, когда он вошел в дом и развернул плакат, лепестки были уже слегка опалены морозом — кончики потемнели.
Он аккуратно обрезал их чуть-чуть, и цветок снова заиграл белизной, как будто мороз и не трогал его. Вазы в холостяцкой квартире не было. Павлов нашел пустую бутылку из-под кефира, вымыл ее и поставил цветок туда, водрузив все на тумбочку у изголовья.
Увидев цветок, Марина ахнула.
— Тебе, — скромно сказал Павлов. И добавил: — Из Японии. — Таким тоном, будто в Японию он ездит каждую неделю.
Марина поселилась у него, а утром он узнал, что на сто семьдесят втором километре Иультинской трассы идет забой оленей, а председатель колхоза — его старый друг: когда-то в этой тундре вместе начинали — тот простым оленетехником, Павлов — младшим техником-геологом.
— Побудь без меня дня три, привезу что-нибудь вкусненького.
Она послушно согласилась, видно, ей без него хотелось холостяцкое бунгало, хоть и чужое, привести в надлежащий вид.
Вместе со всеми он работал на забое.
И ночью, когда, лежа в спальных мешках, Павлов и председатель вспоминали свою юность в этой тундре, все им казалось в розовом свете. Председатель спросил его о планах на жизнь. Павлов рассказал о Марине.
А утром в колхозный вездеход председатель самолично бросил Павлову туго набитый мешок.
— Это тебе для начала новой жизни. Глядишь, пригодится, мне-то не придется на твоей свадьбе гулять. Считай, к свадьбе.
Выезжали в ночь, к утру были в поселке. Он нашел под ковриком ключ, открыл дверь. Все было прибрано, записка на столе — что где лежит и что сварено на обед.
Он усмехнулся: «Вот я сейчас сделаю обед!» — и стал развязывать мешок.
В мешке оказались ребрышки оленей, оленья печень, задняя половина туши и полтора десятка оленьих языков. «Ну вот, устроим пир горой!» — И побежал в магазин за вином.
Когда Марина пришла, на столе были строганина из печени, олений бульон, и от миски с языками поднимался пар. И запах варева заполнил всю комнату.
Павлов сиял.
— Попробуй немного сырую печень, вот соль, а потом принимайся за языки, а? — восторженно предлагал он ей. — Давно небось языков не пробовала?
— А я их не люблю, — тихо сказала она.
— Как?! — оторопел он.
— Не ем я их.
— Лучший в мире деликатес! Ничего вкуснее в мире! Только президентам, пожалуй, каждый день печень, правда нерпичью, и языки предлагают.
— Вот пусть президенты и едят их, — спокойно сказала она.
«Ну что ж, Павлов, — усмехнулся он про себя, — вот так и накрываются лучшие люди!»
И пошел на кухню жарить мясо по-чукотски. А языки подвесил в сетке за окно.
Через три дня на рейде Залива Креста раздался знакомый гудок, и Павлов поспешил в порт. Часть языков он завернул для капитана. По счастливой случайности, в тот же самый рекламный плакат, в котором когда-то была хризантема. Марина постеснялась выбрасывать большую глянцевую картину с не совсем одетой японской девушкой.
— Вот, — сказал он капитану, — презент. От нас.
— От кого «от нас»?
Павлов глупо и счастливо улыбался.
— Ты не идешь со мной?
Павлов покачал головой.
— А куда идешь? Уж не под венец ли?
— Угу…
— Что?! Опомнись! Ох… Так я и знал, — сокрушался капитан. — И зачем только я дал тебе тогда эту хризантему? Все от нее! Это же цветок новобрачных! Если б я знал! — Закончив страстный монолог, капитан деловито спросил: — Хорошенькая хоть?
— Во! — ответил Павлов.
Видать, в свое время капитан крепко вкусил прелестей семейной жизни.
— Домой-то когда? Рейс-то мой последний…
— Через неделю, самолетом.
Они обнялись.
…Перед отъездом, еще не веря своему счастью и страхуясь, он нагнетал страхи, проверял ее, чернил свою собственную действительность и образ жизни, рисовал мрачные перспективы времен освоения Севера.
— Скоро я вернусь и заберу тебя, согласна?