На правлении председатель колхоза в который раз спрашивает:
— Как улицу-то назовем?
Все молчат.
— Вот в других поселках есть улицы, а у нас?
Мы молчим. Ждем, когда будет выстроена вторая линия домов. Но второй линии нет. Все новые дома по-прежнему строятся в ряд, потому что все новые жильцы хотят, чтобы и их окна смотрели в океан.
Председатель старается, чтобы у нас было как на материке. Даже чтобы голуби были. Он очень скучает по своей Брянщине, или Орловщине, или не знаю уж по чему еще…
А у нас вместо голубей чайки. И чайки как голуби, сидят на крышах домов. И еще у нас океан. И этого нет на Брянщине, или Орловщине, или не знаю где…
Я иду в самый последний дом нашей линии, нашей единственной улицы. Там живет Катя Вэен, лучшая мастерица.
Все время она жила в тундре, и совсем недавно она переселилась на центральную усадьбу в новый дом. Тот, кто ходил в одежде, сшитой Катей, на следующий год не заказывал новую.
Катя смотрит на меня с улыбкой. Никогда не скажешь, сколько Кате лет. Когда чукотской женщине перевалило за тридцать пять, ей одинаково можно дать и двадцать девять и пятьдесят…
Она улыбается, а я знаю почему: я не так одет. И она выносит новую кухлянку. Она знает, что у меня длинная дорога, она знает, что молодежь всегда легкомысленна. Она протягивает мне кухлянку и говорит:
— Вернешься — отдашь. Это кухлянка Куны.
Я и так вижу, что это кухлянка ее мужа, потому что она мне длинна и потому что такой орнамент только на кухлянке Куны.
— Спасибо, — говорю и протягиваю ей нож.
Она понимает, я прошу ее сшить ножны.
— Какие? — говорит она. — Русские или чукотские?
— Не знаю… Давай русские.
Потом приходит Куны. У него чукотские ножны. Они на двух ремешках — длинном и коротком, — свободно болтаются на поясе. А мой, как и все русские охотничьи ножи, висит вертикально, крепко прилаженный к ремню. Ножны Катя сделала из моржовой кожи. Они получились легкие и прочные.
Тогда я не придал особого значения, какие у меня ножны, русские или чукотские. Мои мне нравились даже больше.
— Уезжаешь утром? — спросила Катя.
Я кивнул.
— Погода будет хорошая, — сказал Куны.
Второй час наша упряжка петляет между торосами, Нарты швыряет из стороны в сторону, бьет о лед: нарта в торосах, как вельбот в штормящем море.
Управляет собаками каюрша Омрынаут, двоюродная сестра Кати Вэен. Нам ехать долго. Только завтра мы будем за мысом Сердце-Камень, в поселке, который похож на все поселки побережья. Но в отличие от нашего в нем две улицы.
Я люблю этот поселок, потому что здесь чайки тоже сидят на крышах домов. Как голуби.
Здесь я летом ходил на боте. Я узнаю берега, узнаю места, где штормовал летом. Теперь я петляю между торосами на собаках, иду по этим же местам, но вижу их уже по-другому, узнаю, как товарища, чье лицо я помню, а вот имя запамятовал.
Тогда наш бот «Борей» вот тут не смог пристать, мешала волна и камни, мы долго искали тихую бухту. Теперь я эту бухту вижу легко, и непонятно, почему мы ее не увидели тогда.
Наверное, тогда больше нервничали.
Чукчи называли наш бот «Боря». Им просто было непонятно, почему северный ветер Эйгынлин может носить еще какое-то другое название. А «Боря» — это понятно. Моториста на боте тоже звали Боря. Наш «Боря» разбился вон там, за мысом Кенешкен. Кенешкен виден хорошо, мы к нему подойдем часов через десять, через одну чаевку.
Омрынаут показывает остолом на Кенешкен и смеется. Я тоже смеюсь и киваю, знаю, мол, помню. Она намекает на летнее происшествие. А ведь тогда все кончилось хорошо, только моторист Боря плакал. Ему было всего семнадцать лет, и новый мотор он получил впервые.
Вот и Чаячий мыс. Здесь весной и осенью птичий базар. Со стороны тундры сюда подходов нет. Но можно за яйцами лазить со стороны моря. Здесь столько гнезд, что названия многих птиц и я не знаю. Кто только сюда не прилетает! Места много, птицы не ссорятся, хорошо тут летом.
Мы останавливаемся на чаевку. Костра тут разжечь не из чего. Вокруг сплошные льды, а на берегу только камни и снег, ни травинки, ни кустика. Но наши термосы полны. В моем — какао, густо замешанное на сгущенном молоке. Перед отъездом влил в термос целую банку. Я всегда так делаю в дорогу.
Но Омрынаут не спешит пить какао. Она хитро смотрит на флягу, я перехватываю ее взгляд, и мы хохочем.
Наливаю спирт в крышечки от термосов. Омрынаут достает из нерпичьего мешка тряпицу. Разворачивает ее — в ней бумага. Разворачивает бумагу и протягивает мне костный олений мозг. Жир очень вкусен, он тает во рту, лучшей закуски не придумаешь.