За два квартала от родного дома Иван зашел в небольшую забегаловку-пельменную, вернее, в ее коммерческий туалет с надписью над дверью: «С прохожих – тридцать рублей» – в надежде найти место, чтобы переодеться в десантный парадный камуфляж и предстать перед Евсей Минаичем и соседями во всей красе. Хотя в душе Иван понимал наивность этого обычая, но – традиция есть традиция. Он ещё в армии решил: пусть дед порадуется бравому виду названого внука, вспомнит годы, когда сам воевал. Авось приятно ему будет…
Сортир пельменной вопреки ожиданиям сверкал чистотой и улыбкой девчонки, принимающей деньги от страждущих аборигенов и гостей столицы. Иван протянул девушке сто рублей, с удовольствием её разглядывая.
Девчонка была симпатичной, улыбчивой, из тех, про кого говорят «ничего особенного, но с изюминкой». Ещё не отойдя от армии, Иван всех женщин воспринимал так, будто они были существами с другой планеты.
– Девушка, вы не можете выручить, – поинтересовался он. – Я только что дембельнулся, и очень надо переодеться в парадную форму, чтоб домой заявиться как человеку. Вы мне не поможете?
– Переодеться? – улыбнулась девчонка.
– Да нет, – слегка смутился Иван. – У вас тут нет какой-нибудь подсобки? Мне на пять минут.
– Ой, даже не знаю… Ну разве что на пять минут. Давайте быстро, вот в эту дверь, пока никого нет. И заберите ваши деньги.
– Спасибо огромное, – обрадовался Иван. – Я мигом.
Девчонка улыбнулась снова, и от ее улыбки у парня неожиданно приятно защемило в груди…
Он прошел в крохотную кабинку и только-только успел переодеться и расправить аксельбанты, как вдруг за перегородкой послышались голоса. Девчонка срывающимся голосом что-то кому-то пыталась доказать, но этот кто-то был грубее, наглее и ничего не желал слушать.
Иван приоткрыл дверь и выглянул в щелку. Двое парней примерно его же возраста стояли около девчонки и давили ей на психику.
– Слушай, мать, – хриплым голосом проговорил один. – Тут такое дело. Раскумариться надо, причем срочно. Так что давай сюда бабки без писку и шороху – и ты нас не видела.
– Ребята, у меня в кассе двести рублей. День только начался, – испуганно произнесла девчонка.
Второй парень, с виду немного постарше и покрепче первого, хмыкнул:
– Так, сучка по ходу не поняла. Нет в кассе – придется в сумочке поискать.
Он протянул руку и взял девушку за волосы:
– Все, хватит трепаться. Гони бабки, шалава…
– Погодите, ребята, я заплачу.
Иван вышел из кабинки.
– Это еще что за пятнистая глиста в скафандре? – удивился старший. – Вали отсюда, лошарик, пока тебя петухом не сделали…
Иван не знал, что такое «петух» на блатном жаргоне, но подозревал, что это есть нечто весьма оскорбительное. Парашютная сумка шлепнулась на пол, Лютый в ней недовольно вякнул. Старший на мгновение уставился на говорящую сумку и прозевал момент, когда Иван, схватив со стойки тяжелое, с острыми краями металлическое блюдце для мелочи, запустил его в голову бандита. Вращающаяся в воздухе наподобие пресловутой летающей тарелки железяка хрястнула по переносице и, вероятно, сломала её – кровь хлынула ручьем. Старший схватился за лицо, заревел и, тут же получив ногой в пах, завалился на бок, скуля и пачкая кровавыми разводами блестящий кафель.
Младший выдернул руку из кармана, щелкнул клинок, вылетая из рукояти выкидухи.
– Ты че, урод? На перышко насадиться решил?
Иван не ответил, лишь привычным движением сдернул с талии белый дембельский ремень и молча двинулся на размахивающего ножом наркомана. Белый кистень с надраенной до блеска медной пряжкой мерно покачивался в такт его медленным шагам.
– Не подходи! – завизжал грабитель.
Иван остановился, готовый в любой момент припечатать узкий лоб наркомана медной звездой.
Но младший грабитель воевать уже передумал. Он шустро сложил нож, сунул его в карман, подхватил старшего под микитки и поволок к выходу, по пути выкрикивая то, что положено кричать отступая, чтобы, как говорят мудрые восточные люди, не «потерять лицо»:
– Мы, петух сраный, ещё встретимся. Тогда ты у нас на перьях-то попляшешь. Ой, петух, попляшешь вместе со своей сучкой, помяни моё слово…
Иван перевел дух, снял с кулака намотанный на него ремень. Адреналин все ещё стучал в виски, а в голове совершенно не к месту вертелся детский стишок:
«…Петушки распетушились, но подраться не решились. Если очень петушиться, можно пёрышек лишиться…»
Девчонка плакала навзрыд, размазывая маленькими кулачками по лицу дешёвую косметику…
«…Если перышек лишиться, нечем будет петушиться…»
Иван перепоясал камуфляж и подошел к девчонке.
– Да ладно тебе, – пробормотал он и неумело погладил её по плечу. – Ушли они, хватит реветь-то…
– Они опять придут, ты же слышал, – хлюпала носом девчонка. – Теперь уж точно убьют…
– Я тут живу рядом, позвони, если что, – Иван черкнул телефон на бумажке.
– Ну ты прям настоящий десантник, – девчонка перестала реветь и попробовала улыбнуться. – Хулиганов разогнал. Житья от них нет, их тут целая уличная банда… Ой, у тебя кровь, – вытаращила глаза курносая. – Давай перевяжу. И шрамы старые на руке… А правда позвонить можно, если они снова придут?
– Звони, я ж сказал, – смущенно пробормотал Иван, пока девчонка бинтовала глубокую царапину на руке от острого края металлической тарелки, столь удачно им брошенной. Хотя на самом деле не имел он ни малейшего понятия о том, как будет защищать от уличных бандитов это маленькое курносое недоразумение, когда дело дойдет до настоящей разборки.
Пронзительный – словно кота за хвост – звонок дребезжал, заливался на всю катушку, но в квартире будто все вымерли. Наконец послышалось шарканье, застучала об пол палка, заскрипел-защелкал древний несмазанный замок, и знакомая дверь, наконец, отворилась. Седой, согнутый почти сотней нелегких лет дед Евсей Минаич подслеповато щурил глаза, придерживая на носу очки без одной дужки с толстенными стеклами. Наконец, разглядев парня, которого воспитал в одиночку после смерти родителей, старик заплакал и протянул навстречу трясущиеся руки.
– Внучек, родной… Дождался… – зашептал Евсей Минаич.
– Ну ты что, дед, я ж вернулся, – Иван шагнул вперед и обнял старика. – Радоваться надо, а ты…
– Да я радуюсь, внучек, радуюсь, – шептал старик, а слезы всё лились из-под очков, темными пятнами расплываясь на зелёном камуфляже, увешанном значками и аксельбантами.
Потом они сидели за столом. Иван рассказывал своему, хоть и не родному, но такому своему деду об армии, опуская дедовщину, рукоприкладство офицеров, гнилую капусту с варёным салом – «мясом белого медведя» – в столовой. Также абсолютно ни к чему было знать Евсей Минаичу про «медпомощь» санинструкторов, часто вместо осмотра и отправки в госпиталь хандривших от голода и издевательств старшего призыва «духов», писавших зеленкой на тощих животах: «Ты служишь в ВДВ» – с последующей «воздушно-десантной калабахой» в область затылка, заменяющей и таблетки, и докторов. Иван не рассказывал, как вынимал из петли труп повесившегося «духа», как сопровождал на родину другой труп – парня задушили собственные распухшие гланды, так как тот боялся идти в пункт медицинской помощи, зная, как встречают «деды» вернувшихся из госпиталя «косарей», коими считали старослужащие всех без разбора заболевших «духов».
Он не рассказывал о «подвигах» Калашникова – только о совместных тренировках, прыжках с парашютом, учениях, стрельбах, и… казалось, что служба, действительно, похожа на ту самую школу жизни для молодежи, которой преподносят ее с высоких трибун толстые маршалы с большими звездами.