На вокзал мы вернулись за час до отправления поезда. Ребята пьют пиво за мой счет. Мне не лезет в горло. Нет, не весь я прежний остался в Ростове. Всё же я тут один, а там, на тысячу с лишним километров южнее, не находит себе места Яна. Плачет или уже нет? Как сообщить ей, что я жив, что всё хорошо? Не помню наизусть номер её телефона, ни одного номера не помню, ни отца, ни бабушки… Погруженный в свои мысли, рассматривал магнитики и открытки на прилавке. Адрес! Внезапно возникла мысль: адрес-то я помню. Могу послать открытку почтой. Идти будет несколько дней, да и черт с ними, когда-нибудь дойдет. Рядом с вокзалом почтовое отделение, до поезда полчаса. Бегу.
Открытку выбрал быстро. На фоне синего неба всадник Салават Юлаев. Кто такой – не важно, главное, что с марками. К стойке привязана ручка. Что написать? Нужно что-то написать. Что? Поезд отправляется через семнадцать минут. Пишу аккуратно: «Я вернусь. Никому не верь». Чушь какая-то, но поезд отправляется через восемь минут, стоит у перрона, если верить часам на стене. Бросаю открытку в большой синий ящик. Бегу. Билет у Коли. Он переминается с ноги на ногу у вагона, видит меня, всплескивает руками, многозначительно тычет на меня пальцем проводнику, поднимается на ступеньку. Протяжный гудок локомотива, щелчок двери за спиной. Я успел.
Где ты моя легкая смерть? Где сладкий сон? Как же холодно в долбаной Татре. Кто сказал, что в аду нестерпимая жара? Холодно в аду! Очень холодно…
Яркая вспышка бьет в ветровое стекло, воздух заполняет пространство. Распятым, лежу, не в силах шевелиться. Острая боль пронеслась по телу. Исчезла.
– Мама? Здравствуй, мама. Как же я скучал…
Она идет рядом, смотрит на меня свысока, прикладывает палец к губам.
– Мам, мне столько нужно тебе рассказать… Где мы?
Тело покрывает испарина. Мы одни на набережной Дона, но нет скамеек и сувенирных ларьков, только черные кнехты у девятнадцатого причала. Солнце светит ярче, чем обычно, небо неестественно синее, без облаков и птиц. Легкий ветерок раздувает мамин сарафан, я за ней не поспеваю.
– Мам, подожди. Я не успеваю, мама… – она не слышит, удаляется. Плачу.
Снова яркий свет. Веки липнут на глаза красной тряпкой, спеклись, не открываются. Отдаленные звуки: стоны, шепот, шаги, металлический звон и стеклянный. Больно. Очень-очень-очень больно. Боль во всем теле. Горит каждый нерв, как если бы мясо срезали с костей тупым ножом. Покойник не чувствует такую боль. Воняет хлоркой. Боль нарастает, слёзы текут по лицу так, что я их слышу. Наклонил голову вправо. Не так слепит. Вижу сквозь слипшиеся ресницы больничную палату. Как же чешется лицо. Нет сил шевелиться. Пальцы не слушаются, они, видимо, стянуты тугой повязкой. Глубокий вдох, воздух со свистом вырывается из легких. Новая попытка дается нелегко. Очень больно. Шевелю пальцами, тяжело, но кажется, шевелю. Я жив! Слава Богу, я жив! Я в больнице, меня искали и спасли. Превозмогая боль, вытаскиваю правую руку из-под одеяла, что бы почесать лицо, но в щёку, вместо пальцев, тычет окровавленный бинт. Вырываю из-под одеяла вторую руку. Не верю, нет, не возможно – окровавленные бинты вместо пальцев. Кричу, но только свистящий стон вырывается наружу – смерть во сне нужно заслужить.
Эпилог
Двенадцатого декабря у пустующего дома по Лесопарковой улице остановилась машина. Седой мужчина поднял из лужи под почтовым ящиком квитанции за коммунальные услуги, рекламный проспект и почтовую открытку, где у ног всадника расплылся знакомый почерк «Я вернусь. Никому не верь». Немеющие пальцы крепко сжали липкий картон.
– А я верил, сынок. Всегда верил, – сорвалось с растресканых губ.
Сигарета тлела за сигаретой, пока в телефонной трубке не сообщили, что гражданин, только что объявленный в розыск, семнадцатого октября приобретал в Уфе билет на поезд до Нового Уренгоя.
В тот же день в аэропорту Нового Уренгоя приземлился чартерный рейс из Ростова-на-Дону. Местные помнят, как чокнутый дед сорил деньгами и уговаривал таксистов ехать в пургу до Уренгоя. Выехали, когда снегопад стих, а через пять километров от города встретили поломанный грузовик с полумертвым шофёром. Замело по стекла. Бедолагу вынули и отвезли в госпиталь. Старик всю дорогу расцеловывал его, как родного, там с ним и остался, в Уренгой ехать передумал, но оплатил сполна. У нас иначе не бывает, платят все, не я придумал, закон такой.