А что, если спросит дон Руджеро, да еще засмеется при этом:
— Как это ты, петух, допустил, чтобы тебе физиономию раскровянили?
Что ему ответить? Так бы его и укокошил, но человек, владеющий таким состоянием, какого достиг сейчас Бриганте, не убивает так, за здорово живешь. А если он ответит дону Руджеро, что человек, который сделал это, уже мертв — каким и следовало бы ему быть, — дон Руджеро расхохочется уже совсем оскорбительно:
— Ну, это мы еще увидим.
«Человек, который сделал это, человек, заклеймивший Маттео Бриганте…» Но в том-то и дело, что заклеймила его девчонка и будет еще этим хвастать. Эта мысль впервые пришла ему в голову, и он круто остановился. Его заклеймила девственница, которая будет перед всем городом гордиться своим подвигом. Надо немедленно вернуться на плантацию и попросить Мариетту держать язык за зубами, потребовать под угрозой смерти, чтобы она не хвасталась тем, что заклеймила его, умолять ее, тронуть ее сердце, предложить ей денег, все, что она только захочет. Но воображение подсказало ему ответ Мариетты — короткий смешок, весело-любопытный блеск глаз. Она такая же, как он, — несгибаемая.
Итак, весь город, вся их провинция узнает, что клеймо наложила девственница. И даже при всем своем богатстве, если он решится убить, чтобы восстановить свою честь, кого, в сущности, убивать? Не девчонку же, не гуальоне — это чересчур ничтожно, никак не соизмеримо с честью Маттео Бриганте.
Уехать. Немедленно, прямо сейчас же покинуть Порто-Манакоре; он будет давать сыну письменные распоряжения относительно их капиталов. С такими деньгами да его повсюду будут встречать как знатную особу. Нет! Он заклеймен. Этот неизгладимый крест на щеке не просто обычный шрам, не почетный рубец дуэлянта, как кое у кого из немецких туристов, наводняющих южноитальянские портовые города в поисках мальчиков, а позорное клеймо, совсем такое же, как ухо, которое отсекали мошенникам в какой-то стране, только он забыл в какой.
Он снова зашагал по направлению к Порто-Манакоре, обдумывая свое положение и так и этак. Он — Маттео Бриганте — человек, который всегда жил, стиснув зубы. В тюрьме он, даже глазом не моргнув, сносил побои надзирателей; никогда не отвечал на подначки других арестантов; на время отсидки он как бы вынес свою честь за скобки, потому что единственным его желанием было освободиться досрочно. На флоте, куда он завербовался после досрочного освобождения из тюрьмы, снова пришлось как бы вынести свою честь за скобки, пока его не назначили старшим матросом; только тогда он разрешил себе подраться на дуэли с одним старшим матросом, который цукал Маттео, когда тот был еще матросом, — вызвал его под каким-то довольно сомнительным предлогом. А на публику был приготовлен иной мотив дуэли, в соответствии с кодексом воинской чести, просто смехотворный в глазах Маттео Бриганте, но он выбрал предлог в духе этого кодекса, что заставило бы офицеров закрыть глаза на нарушение дисциплины, снисходительно и благосклонно отнестись к старшему матросу, который пытается сравняться с ними; зря, конечно, старается, зато побуждение его весьма симпатично, раз он рисковал своей и чужой жизнью, лишь бы показать всем, что, мол, дорос до их понимания чести. Но истинная причина (о чем офицеры, конечно, не знали) точно соответствовала порто-манакорскому кодексу чести: два года назад этот старший матрос, злоупотребляя привилегией, даваемой ему званием, навязывать свои закон простому матросу, унизил Бриганте в его достоинстве сына и любовника, всячески понося перед всем экипажем, выстроившимся на палубе, его мать и любовницу (с которой позже, когда она носила Франческо, он и сочетался законным браком). На всю свою жизнь враг был заклеймен глубокими шрамами на лице и груди. Бриганте посадили под арест, но нашивок с него не сняли, именно так он и рассчитывал.
А теперь заклеймен он, и кем? Девственницей. Вот какая убийственная мысль терзала его всю дорогу, пока он добирался до Порто-Манакоре.
«Но, — подумал он, вспомнив свою дуэль на саблях, — но оскорбление, нанесенное девственницей, не идет ни в какое сравнение с честью такого человека, как я». Кроме того, он знал, что сумеет вогнать обратно в глотку любые слова тому, кто осмелился бы усомниться в этом, ибо поистине столь велика дистанция между оскорбленным и оскорблением, что она как бы начисто зачеркивает самый акт оскорбления. Вовсе не следует скрывать своей беды, а, напротив, всячески ее афишировать, превратить в смешной пустячок, бахвалиться ею.