От сумерек до утренней зари они сжимали друг друга в объятиях, разжимали объятия, снова сжимали, испытывая при этом все более острое наслаждение. Они не обменялись ни единым словом, слышно было только невнятное бормотание, вскрики и вздохи любви. Когда один уставал, другой пытался вновь его воодушевить, на что уходило не больше минуты. Так они и заснули с первыми проблесками зари на груде холщовых мешков, переплетя ноги, держась за руки, и сердца их бились в унисон.
Донна Лукреция и Франческе Бриганте расстались на маленьком песчаном пляжике неподалеку от трабукко; Франческо сначала поднялся вверх по откосу скалы, потом стал спускаться через сосновую рощу, дошел до кустарника, где он припрятал "веспу" дона Руджеро; а она шагала по дорожке, вьющейся по гребню холма, высокая, прямая, в скромном своем платье с закрытым воротом и длинными рукавами, шла она не торопясь, обычным спокойным шагом, не прячась от пылающего льва-солнца, которое еще не начинало клониться к островам.
Она не бросила ни одного взгляда на бухту Манакоре, зажатую между высокой горой, увенчанной лесом Теней и грядой туч, которые нагнал либеччо, но удерживал над открытым морем сирокко; она не любила здешних мест, хотя десять лет назад, когда ее привез сюда молодой супруг, судья Алессандро, любила их, но теперь она и не ненавидела их, как ненавидела совсем еще недавно: решение уехать принято, материальные дела, думалось ей, улаживаются, и потому она чувствовала себя, как, скажем, жительница Турина, которая проводит здесь летние каникулы и скоро уедет, так как знает, что ее любимый нуждается в вей.
Так, думая только о будущем, она добралась до портика летней колонии. В колонии Лукреция тут же нашла директора, который решил, что посетительница ждала его в палаточном городке, где беседовала с воспитательницами и с детьми, и он предложил отвезти ее домой на машине, на что она сразу же согласилась. Хитрость ее, впрочем чисто ребяческая, удалась как нельзя лучше, и в этом она увидела доброе предзнаменование.
Своему мужу, судье Алессандро, она сказала: "Я завтракала с воспитательницами" - и тут же заперлась у себя в спальне. Лежа на постели, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами, она без конца думала о том, как бы получше устроить жизнь Франческо в Турине, чтобы он был счастлив.
В пять часов, когда арестанты начали петь и когда песня прорвалась сквозь "намордники" тюрьмы, пробилась через все четыре этажа в полузакрытые ставни ее спальни, Лукреция села писать Франческо письмо. Она дала ему адрес одного друга их семьи и ее друга тоже, о котором вспомнила только сегодня, - бывшего служащего префектуры в Фодже, занимающего теперь видный пост в Турине и могущего поэтому быть полезным Франческо, и вложила в письмо рекомендательную записку. В письме она советовала Франческо, воспользовавшись этой поездкой, снять комнату, а если удастся - небольшую меблированную квартирку, где они и поселятся в октябре. Напоминала ему, что для первого визита к своему будущему директору необходимо надеть белую сорочку и темный галстук. Об их любви она почти ничего не написала, это казалось ей само собой разумеющимся. Письмо она заключила словами: "Благодарю за проявленную доброту" - и подумала при этом о тех пакостях, которых он мог бы потребовать от нее в пещере и в чем она не считала себя вправе ему отказать. В конверт она вложила, как и было условлено, тридцать тысяч лир для его путешествия в Турин. Потом отправилась на розыски Джузеппины, чтобы вручить ей письмо для передачи Франческо.
Прямо из "Спортивного бара" Маттео Бриганте отправился к своему другу аптекарю - врачевать раны. Аптекарь ни о чем не спросил. Промыв рану, он наложил прямоугольную повязку через всю щеку, а у крыльев носа и на скулах приклеил ее лейкопластырем.
- Возможно, ты еще не слыхал, - начал аптекарь, - о последних успехах хирургии... пересадка тканей, электролечение... Все это вопрос денег... Я бы сам свез тебя в Неаполь, а оттуда ты возвратишься свеженький, как девушка.
- Когда? - спросил Бриганте.
- Нужно подождать, пока не образуется шрам.
Бриганте горько упрекнул себя за то, что сразу после того, как получил рану, не подумал о тех чудесах, что творят ныне хирурги-косметологи. Когда он добирался до Порто-Манакоре, когда его позорная рана, нанесенная Мариеттой, еще кровоточила, он горевал как малое дитя; он дошел до того, что чуть было не вернулся молить эту девку о молчании. Он даже удивился себе - так легко потерять голову, вот уж это не в его стиле.
Он быстро зашагал домой, испытывая двойное чувство облегчения: и от замечания официанта в "Спортивном баре", что, мол, "кровь за кровь", и от обещания аптекаря; оставалась лишь одна нерешенная проблема - подмена бумажника.
- Ты что, ранен? - спросила жена.
- Да нет, просто царапина. Оставь меня. Мне надо поработать.
Он заперся в столовой и положил перед собой некий предмет из рыжей кожи с золотыми инициалами. Внешний вид точно соответствовал описанию, которое дал полиции швейцарец после пропажи пятисот тысяч лир. Бриганте осторожно повертел бумажник в пальцах.
Потом открыл и тщательно осмотрел. Отделения были пустые, только в одном лежала квитанция страхового агентства и таможенная декларация на имя швейцарца, фотография какой-то женщины, очевидно жены, и детей на фоне снежного пейзажа, и две кредитки по десять франков. Разложив все это на столе, Бриганте задумался.
Подменить бумажник могла одна только Мариетта.
А это значит, что Мариетта связана с виновниками кражи, вернее всего, с гуальони, или сама украла бумажник; но удивительнее всего, что они (или она) решились на такое крупное дело. Деньги Мариетта припрятала, не израсходовала из них пока еще ни гроша: это-то как раз и указывает на зрелость ее ума, о чем, впрочем, Бриганте и раньше догадывался и в душе восхищался.
Но к чему ей было подменять бумажник? Неужели она задумала отомстить ему, взвалив на него обвинение в краже? Но не могла же Мариетта на самом деле не догадаться, что он сумеет отделаться от бумажника, прежде, чем она успеет обвинить его в грабеже.
На минуту он чуть было не поддался искушению истолковать поступок Мариетты как косвенный призыв к помощи, ну, вроде бы она ему подмигнула: "Я обворовала швейцарца, деньги спрятала, до сих пор мне как-то удавалось оставаться вне подозрений, но сейчас мне требуется помощь человека опытного и зрелого". Но тут же он отверг это предположение, почувствовав, что продиктовано оно его личным влечением к Мариетте, еще усугубившимся с тех пор, как она сумела защитить себя так отважно и так зло; злость, которая, по его мнению, была источником его силы, всегда внушала ему уважение, не только своя, но и чужая, к уважению присоединялось еще и желание, он уже ступил на рубеж страсти, но пока сам этого не знал. А до времени он решил остерегаться этого чрезмерного влечения, которое испытывал к Мариетте. Он уже давно привык обуздывать свои влечения: недаром он прожил всю жизнь со стиснутыми зубами. Так или иначе, он еще успеет разобраться, какими мотивами руководствовалась Мариетта. Поэтому сейчас он удовольствовался тем, что установил следующий факт: Мариетта владеет прямо или косвенно полумиллионом лир, украденных у швейцарца; это уж по его контролерской части, следует найти способ получить с нее причитающуюся ему десятину.
Он не боялся, что его может скомпрометировать то обстоятельство, что у него в руках очутился чужой бумажник, если даже Мариетта попытается взвалить на него ответственность за кражу, совершенную ею самой или тем, кого она желает выгородить; впрочем, он и не думал, что она пойдет на него с доносом - как-то трудно было представить себе ее в роли доносчицы, да и непонятно, какая ей-то самой от этого будет выгода? Не верил он и в то, что сделала она это потому, что разозлилась на него за грубое нападение скорее уж лестное, с его точки зрения, - впрочем, она полностью, даже с лихвой за него рассчиталась, заклеймив его навеки. Без всякого сомнения, Джусто, официант "Спортивного бара", доложит о происшествии комиссару полиции Аттилио, который в свое время дал весьма точное описание этого злополучного бумажника всем своим осведомителям (и Маттео Бриганте в том числе); достаточно уж одних этих золотых инициалов, таких в Манакоре не водится; возможно, Бриганте придется намекнуть комиссару, что он, мол, напал на след, что бумажник он уже нашел, а деньги пока нет и поэтому на данном этапе предпочитает помолчать. Комиссара Аттилио он не боялся, впрочем, тот больше ничего и не спросит. Однако, коль скоро главным его девизом была осторожность, он бумажника у себя не оставит. Но все же решил его сохранить, потому что было бы глупо выпустить из рук такой козырь, особенно козырь против Мариетты, которая отныне находилась в его власти. Он поднялся на четвертый этаж башни Фридриха II Швабского в их общую с комиссаром гарсоньерку, ключи от которой он, впрочем, держал у себя. Двумя ленточками лейкопластыря он прикрепил бумажник под доской круглого инкрустированного столика. Он даже улыбнулся, и от этой полуулыбки, не тронувшей губ, по векам пробежала рябь морщинок, - по его мнению, было весьма элегантно (этого слова он, конечно, не произнес) выбрать такой удачный тайник.