— Чудо… — пробормотал он. — Благодать божия разлилась на нас, грешных. Венчание творил я в Храме Небесном…
Надежда и Констанцы перекрестились каждый по-своему: одна — троеперстно, по-православному. Другой — всей ладонью, по латинскому обряду.
В дверь трижды постучали. Отец Никодим отворил. Вошли Настя и Крошка.
Настя выглядела совсем иначе, чем прежде. Она чем-то неуловимым стала похожа на Марфу. И строгость лица, и осанка, и тихая доброта — почти ничего не осталось в цыганке от нахальной и дерзкой бабенки. А Крошка, ничего не понимающая, переводила испуганный взор с преобразившейся спутницы на умиротворенную, упокоившуюся чету…
Она ведь не знала, как, впрочем, и все остальные, что есть где-то степь и вскачь летящие кони. И есть солнце, зеленая трава, небесная синь утра. Крошка видела умерших, страшась их присутствия здесь, среди живых, грешных и мучающихся. Лишь отец Никодим, чья вера обрела новую крепость, ЗНАЛ, что там, куда ушли обвенчанные им молодые, им много лучше, чем здесь, под сводами подвала, тем, кто дышит воздухом и чует биение своего сердца. Не было в сердце его ни зависти, ни печали об утраченных друзьях. Ибо знал, что там, куда придут все, он встретится с ними, когда в отмеренный Господом час придет конец его земным мукам и страданиям, сомнениям и грехам. И пройдет он узкими вратами, храня в незыблемости обретенную и укрепленную веру, и будет жить в блаженстве и покое, молясь о спасении душ тех, кто еще идет тернистым путем, не думая о конце его, известном лишь Создателю всего сущего. Итак — вечно!
— Маман, неужели все это было в действительности? — Гвардии ротмистр Евгений Муравьев поставил чашечку кофе на блюдце. — Неужели столько сил было потрачено нами и союзниками, чтобы победить какого-то маркитанта, волею судеб взлетевшего на трон, опустевший после смерти гения?
— Увы, я пользуюсь лишь россказнями мадемуазель Луизы. Неужели она никогда не рассказывала тебе об этом в детстве?
— Разумеется, нет. Я все это услышал впервые.
— Я тоже долго не верила. Мне даже думалось, что бедняжка сошла с ума. Впрочем, я ведь и сама была свидетелем многих неожиданных и невероятных событий, а потому была на грани помешательства. Все, что касается лично меня и того, чему были свидетелями мои собственные глаза, я готова подтвердить под присягой и поцеловать на том крест. Слово офицера!
Муравьев чуть заметно улыбнулся, его пышные, тронутые ранней сединой усы дрогнули. Видимо, «слово офицера», произнесенное тучной старухой в домашнем чепце, державшей в руках вязанье, его немного позабавило.
— Да, бедная мадемуазель Луиза… — вздохнул ротмистр. — Мир праху ее. Она так мечтала когда-нибудь вернуться в Париж! Ни семьи, ни детей — одно утешение, видимо, что когда-то была любовницей человека, невзначай угодившего в императоры. Быть может, она всю жизнь утешала себя этой фантазией…
— У нас ей жилось неплохо, — строго сказала Надежда Юрьевна. — Конечно, мой друг, твои сомнения вполне понятны и справедливы. В кампании тринадцатого и четырнадцатого годов тот, против чьих войск мы сражались, был весьма силен. Это было бы даже оскорбительно — поверить в то, что под Дрезденом мы были побеждены невеждой. Тем не менее, читая описания сражений, данных императором французов на протяжении времени с октября 1812-го по март 1814-го, я все же склонилась к мысли, что Наполеон испытал какой-то таинственный надлом еще задолго до Березины. Верно или нет то, что рассказала Крошка, но отступал от Москвы совсем иной человек… Оставим это. Что нового в Москве?
— Я останавливался там ненадолго, много визитов делать не собирался. Новость из новостей, увы, весьма печальная — умер Николай Васильевич Гоголь.
— Боже мой, какая жалость! Я слышала, что он болел, но полагала, что в Италии его здоровье поправилось.
— Это странное сожжение готового труда мне представляется чем-то зловещим… У меня в голове полно тягостных, хотя и неясных мыслей, будто я сам накануне какой-то беды…
— Полно, Евгений. У меня тоже были тягостные мысли, когда ты испросил благословения на поступление юнкером в Нижегородский драгунский. В шестнадцать лет отпустить на край света, в Персию! Если б я сама не помнила молодость, то, пожалуй, оставила бы тебя при себе… Не успела перебояться за Персидский поход — и тут же Турецкая кампания… Потом еще Польша, Кавказ, Венгрия… Опять Кавказ. И эта нелепая женитьба!