— Рик, собачья твоя голова, где тебя носило все лето?!
Как выяснилось впоследствии — все-таки сестра, причем старшая, а Витольд был вторым сыном Тихого и его вдовы, нынешней Старейшей клана: сам Тихий, подорвавший здоровье на каторге, умер много лет назад. В доме, кроме Витольда с сестрой — ее звали Мирой — жило еще четверо детей от трех до семи лет: двое сыновей Миры, вскоре после рождения младшего овдовевшей, и двое девчонок-сирот. Все они вдесятером едва уместились за столом: Витольд начал выполнять «четвертое правило» с еды, не прерывая оживленного разговора. Обсуждали южную Бронзовую гряду, куда летом уезжал жрец, каких-то людей, живых и, гораздо чаще, умерших.
«Бродяги умирают молодыми, вынуждены жить, как сельди в бочке, и полагаться только на силу мышц и ума — и при этом ценят друг друга. Могут, невзирая на разногласия и неудобства, держаться вместе. Воспитывают чужих детей, как родных, — Лин отвел взгляд, чтобы не видеть, как Витольд возится с одной девчонками. — У оседлых есть искусство хьорхи и кров. Знать богата, служители свободны — но человек человеку — враг, помеха, пустое место… Или просто инструмент. Неужели, чтоб было иначе, нужно всю жизнь играть в догонялки со смертью под открытым небом? Ты не хочешь в это верить, магистр Валб, но сам сидишь тут, поскуливаешь от памятных меток папаши. Много лет как ты свободный человек, но от прошлого не избавиться».
Лин едва заставлял себя сидеть на месте и жевать. Усталость ли сказывалась, или спина довела, но слушать светскую болтовню соскучившихся приятелей и наблюдать мирный семейный быт оказалось невыносимо.
«Счастливый семейный быт за острым частоколом, всего на одну зиму, — подумал он, — или до тех пор, пока этот частокол не сожгут те, кому достаточно заплатят».
Злость — на себя, на жреца, на обстоятельства, — до недавнего времени поддерживавшая, куда-то исчезла. Остались только уколы боли вдоль позвоночника, обида, зависть и стыд за себя самого, граничащий с отвращением. Настолько паршиво он не чувствовал себя с того дня, как сжег второе родительское письмо.
Первое — пришедшее сразу после того, как он окончательно решил порвать с родительским домом — уничтожить было легко и просто. Второе — где на трех страницах матушка «выражала беспокойство молчанием» и спрашивала, как учеба, а на четвертой ненавязчиво перечисляла все, что требуется разузнать, «но если просят взятку за придумай что-нибудь, или папа будет сердиться — ты же знаешь, как важно во всем быть экономным!» — Лин до сих пор помнил дословно… И как сжигал его — без хьорхи, на свече. Огонь пожирал строчку за строчкой, но память стереть не мог.
С трудом проглотив последний кусок рыбы, Лин поблагодарил хозяев за еду — может быть, чуть менее любезно, чем стоило бы — и вышел из дома. Снаружи тоже были люди — соседи свежевали туши, коптили рыбу, точили инструменты, малышня возились в куче песка. Но, все же, дышалось чуть легче.
Лин опрокинул пинком как-той чурбан, сел и закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Не получалось.
«Солнцеликий, неужели на все это — твоя воля? Зачем родился, за что умру я, этот человеческий муравейник вокруг? Нет. Нет никакой твоей воли. Тебе не до нас — и нам не до тебя, и все это будет продолжаться, пока мир не провалиться в бездну — возможно, не так уж и долго осталось ждать… Досточтимому Джонотану Валбу и обожаемой матушке не пригодятся их поминальные дровишки красного дерева. Эта детвора в песочной куче никогда не вырастет настолько, чтоб удержаться в седле. А еще до того сдохну в какой-нибудь канаве я, как и предрекала матушка. Что ж — невелика потеря!».
— Лин-гьон, что с тобой? — Ная встревоженно смотрела на него.
Он не заметил, когда она подошла; слишком шумно и многолюдно тут казалось после дороги…
Выглядел со стороны он, согнувшийся в три погибели, наверняка паршиво.
— То есть, что? — он, стиснув зубы, выпрямился и изобразил искреннее непонимание. — Вышел воздухом подышать. С чего такие странные вопросы?
Ная присела рядом на корточки.
— Ты сам не свой, все последние дни, и выглядишь больным, Лин-гьон. И утром сегодня — ты не был пьян… Если ты не перестанешь врать, придется поговорить с Собачником. Может он, если нужно, заставит тебя лечиться.
«Великое пламя, Ная, ну о чем ты думаешь?» — Он сдержал горький смешок. Поговорить с Собачником — это было что-то новое. Девушка действительно беспокоилась, и от этого было приятно и муторно одновременно; беспокоиться ей стоило бы о себе.