Лариса Ивановна открыла глаза, взгляд прояснился.
— Ну как тебе? — Спросил Виталий Васильевич.
— Прекрасно! Я вообще ничего не чувствую. У меня ничего нет! Это ты придумал или он?
— Ни я и ни он. Это уже давно используется.
— Спасибо. — Лариса пошевелилась. — Как странно руки есть, а ниже — ничего. Ты ему чего-нибудь дай. Ладно?
— Ладно, Ладно, разберемся, — досадливо пробормотал Виталий Васильевич и, поцеловав жену в щеку, пошел на кухню, где Боря собрал в пакетик остатки упаковки, марлевые салфетки, и упаковав в газету кульком, выбросил все в мусорное ведро.
Виталий Васильевич засуетился, стал кипятить воду в чайнике, сейчас мы с тобой перекусим… я свеженького чаю заварю, ты не торопишься?. Боря покачал головой — нет, не тороплюсь. Виталий Васильевич, достал нерешительно из холодильника Гжелку. Показал Преображенскому, хочешь? тот пожал плечами:
— А ты будешь?
— Немножко.
Виталий Васильевич извлек пару стопок и, опять нырнув в холодильник, выставил на стол бутылку Боржоми, банку шпротов, ветчину. Крупными кусками порезал черный хлеб, ворча под нос: суховат, зараза, надо бы за свежим сходить. Они выпили, закусили. Молча жевали ветчину. Наконец, Кабанов сказал:
— Как странно все…
— Что странно? — переспросил Боря.
— Да все… Понимаешь, — Кабанов глотнул Боржоми. — Три года назад, у Ларисы я нащупал уплотнение в левой груди. Обследовали, подтвердили, соперировали… Потом еще три курса химии, очень тяжелых, но Бог миловал, она пришла в себя, даже на работу вышла. — Кабанов взял Гжелку жестом предложил налить? Борис Викторович кивнул давай!. Они еще пропустили по пятьдесят, Виталий Васильевич на этот раз передернулся, запил глотком Боржома, — я наверное никогда не научусь ее пить, заразу… — продолжил, — А пару месяцев назад, — Он судорожно сглотнул, — так неожиданно… она пожаловалась на боли в спине… Я показал ее невропатологу, та отправила на рентген… Боже мой! Я такого никогда не видел… Ребра, позвоночник, тазовые кости, а потом… — он вдруг сменил тему, — Тебя точно дома не ждут?
— Да нет, не ждут. — Ты ж знаешь, я уже три года холостякую. Сын живет с матерью, моей бывшей женой. А я один… Свободен, как ветер… Ты, если не можешь, не рассказывай…
— Ничего, — Кабанов, выключил давно свистящий чайник, встал, принялся заваривать в фарфоровом чайничке чай. — Так вот, — продолжил он, — такого стремительного роста раковой опухоли я еще не видел… Мы кинулись в онкоцентр, в этот — Блохинвальд который, благо есть там друзья… И ничего. Она не выдержала и одного курса химии… Ее выписали, а мне сказали готовься… вот и готовлюсь.
Виталий Васильевич принялся разливать чай по чашкам, — Тебе покрепче? — Боря не возражал. Они еще несколько минут пили молча горячий чай. Кабанов порозовел щеками. Преображенский залез в сумку, положил на стол перед ним ампулу.
— Что это? — спросил Кабанов.
— Тракриум. — Боря отпил еще глоток чаю, — и никаких мучений.
Кабанов молчал, в упор глядя на легкую смерть, ампулу с препаратом, отключающим дыхание. Пауза затягивалась.
— Значит, ты предлагаешь убить ее?
— Вот только не надо драматизировать! Она и так умирает. Ты лишь избавишь ее от боли, страданий. Ты на себя посмотри. А дочери твои? Кстати, где они?
Кабанов, который не смотрел в глаза Борису, но мрачно сопел, уставившись в чашку с чаем, ответил:
— Старшая у мужа, а младшая с ними. Юлька приезжает днем, помогает, пока я на работе. И ты предлагаешь мне убить ее?
— Ну почему, именно — убить?
— А как еще назвать это? Прерывание жизни — убийство.
— Ну и хрен с ним! Тебе что, никогда не приходилось выключать дыхательную аппаратуру у безнадежного больного? Только честно!
— Мне — нет. Боря, я тебе хоть раз говорил, что можно убивать больных? Я ж тебя учил сукина сына… — Борис вспомнил, как Наф-Наф и в самом деле цапался с завотделением по поводу каждого безнадежного больного… Больше всего его бесило, когда зав, видя что умирающий молод, вызванивал в институт пересадки органов, и оттуда прилетали лихие ребята, через час- полтора оставлявшие выпотрошенный труп. Кабанов догадывался, что еще они оставляли в кармане у зава некоторую сумму, но доказать этого не мог. Уже став заместителем главного по лечебной работе, он очень жестко добивался прекращения практики потрошения без согласия родственников. А родственники, как правило, не соглашались, а если и соглашались, то деньги доставались им, а не зав реанимацией. И кому стало хуже? Родственникам? Умершему или тем, кто ждет словно манну небесную, донорские органы — единственную надежду на спасение? Борис Викторович понял, что у Кабанова свои понятия о морали… Он ни разу не проводил эвтаназии, даже если родственники просили, он лишь старательно загружал наркотиками и снотворными безнадежного больного, давая по возможности без боли умереть. И тут Кабанов прав конечно. Своей рукой прервать жизнь, как ни крути — убийство. Борис налил снова в стопочки, себе и Кабанову: