Было время, надо признать, когда (может быть, под влиянием Писарева, а может - под влиянием духа времени, радикализма шестидесятых годов) Шелгунов полагал, что Пушкин, при всей художественной высоте его творений, мало что дает русскому сознанию. Теперь, преодолев свою прежнюю предубежденность, он смотрел на великого поэта иначе: «В той жизни, которую устроили Пушкину общественные условия, он для нас, живой образ, живая страдающая мысль; все его мучительные страдания, как представителя русского слова и русской мысли, так свежи и так нам близки и понятны, точно все это происходило вчера, а для других это, пожалуй, и «сегодня». Скиталец и загнанный интеллигент, Пушкин является для нашего времени поучительным живым уроком, ибо мы и ныне не сумели еще освободиться от тех условий, которые загубили Пушкина, отравили всю его жизнь...» То есть от условий самодержавного деспотизма.
«Мы слишком еще недавно, - подчеркивал Шелгунов, - расстались с крепостным правом и слишком хорошо помним его жестокости, да и не совсем еще отделались от всех последствий крепостничества, чтобы видеть в беспощадной суровости какой бы то ни было общественный идеал». Не беспощадная суровость, а любовь к людям приближает нас к идеалу. Шелгунов с годами все более убеждался: «Никакого дела нельзя делать без любви к нему; в человеческих же отношениях без любви к людям и ровно ничего нельзя делать». И пусть каждый стремится стать чище, выше, человечнее. «Для этого нужно быть не только умственно развитым человеком, но иметь еще и сердце, глубоко охваченное и потрясенное чувством любви и уважения к человеческому достоинству. А этим чувством надо запастись в молодости, когда живется всеми ощущениями жизни, когда душа раскрывается для любви к человеку и человечеству и когда сердце поддается легко пульсу жизни». Именно любовью продиктованы лучшие наши поступки - те, на которые не способен равнодушный человек.
Шелгунов, должно быть, так и не узнал, как отзывался о нем Николай Гаврилович Чернышевский. Уже в 1886 году, в Астрахани, где он жил по возвращении из сибирской ссылки, Чернышевский однажды, в кругу знакомых, с глубоким чувством произнес: «Честнейший и благороднейший человек Николай Васильевич. Такие люди редки». И добавил: «Прекрасно держал себя в моем деле».
Не избалованный радостями жизни, Николай Васильевич Шелгунов сделал все, что мог, ради общего блага и лучшего будущего.
В жизни все мы что-то берем и что-то даем. И то что ты взял, уходит вместе с тобой, а то. что дал, - остается.
ЭПИЛОГ
Его хоронили в Петербурге ясным апрельским днем 1891 года.
Около девяти утра к дому на Воскресенском проспекте подъехали два катафалка, один - для гроба, другой - для венков. Множество людей уже толпилось возле дома, где скончался Николай Васильевич Шелгунов, и бросалось в глаза, что большинство пришедших - молодые люди. Это пришли его почитатели. Но кроме того, к дому прибыл усиленный наряд полиции - для поддержания порядка. И тут без полиции не обошлось.
Когда гроб на руках вынесли па улицу, послышался голос полицейского пристава:
- Прошу поставить гроб на катафалк!
- Мы сами понесем! - отвечали ему.
Пристав возвысил голос:
- Я не допущу! Я имею распоряжение господина градоначальника... Потрудитесь поставить!
Но те, кто держал гроб на руках, не желали подчиняться. Требовали, чтобы полиция убиралась прочь. Прекратила эти споры вдова покойного, Людмила Петровна, - уговорила молодых людей поставить гроб на катафалк.
Тогда одна курсистка быстро подошла ко второму катафалку, с венками, и задорно крикнула:
- Товарищи! Если нам не дают нести тело Шелгунова, понесем венки!
И все венки были моментально разобраны. Процессия стала выстраиваться. Тут послышался возглас:
- Рабочих вперед!
Группе рабочих уступили место во главе процессии. У них был большой металлический венок - темно-зеленые дубовые листья. Венок они укрепили на двух шестах. Понесли, положив шесты себе на плечи. На траурной ленте венка можно было прочесть надпись золотыми буквами: «Дорогому учителю Николаю Васильевичу Шелгунову, указателю пути к свободе и братству - от петербургских рабочих».
Всего оказалось около сорока венков. Те, кто их нес, пошли впереди катафалка. На траурных лентах виднелись надписи: «незабвенному учителю», «борцу за свет и правду», «борцу за справедливость»... На венке от студентов Петербургского университета - надпись: «Поборнику демократических идеалов», на венке от студентов-медиков - «Нашему дорогому учителю, неутомимому борцу за свободу и истину». Здесь были венки от студентов Московского и Томского университетов, от студентов Института инженеров путей сообщения, Горного, Лесного и Технологического, от Бестужевских женских курсов, от слушательниц курсов Красного Креста, от Литературного фонда, от бывших сотрудников «Дела», от редакций «Русской мысли», «Русских ведомостей» и других журналов и газет.