Однажды утром, в октябре, нежданно-негаданно прискакал в Казакове верховой - привез Петру Ларионовичу записку. Записку из Читы. Адъютант военного губернатора Кукеля сообщал: вот-вот нагрянет в Казаково некий жандармский полковник. Написал: «Зная, что у вас живут какие-то гости из Петербурга, счел нужным предупредить вас».
Когда все в доме прочли записку, взволнованный Михаил Ларионович сказал, что предупреждение, конечно, прислано с ведома самого Кукеля. Ведь когда его, Михайлова, провозили через Читу, Кукель сам его посетил, беседовал с ним наедине, сказал: «Всякое насилие есть мерзость» - и лично разрешил ему жить у брата в Казакове. Болеслав Казимирович Кукель - это порядочный человек, и подводить его нельзя.
Петр Ларионович решил немедленно перевести брата в лазарет, и когда приедет жандармский полковник, объявить ему, что Михаил Ларионович попал в Казаково по болезни. Это было вполне правдоподобно, худоба его поражала всякого - живой скелет, можно сказать... Николай Васильевич и Людмила Петровна пересмотрели свои бумаги и сожгли некоторые письма из Петербурга.
Все же приезд жандармского полковника застал их врасплох. Михаил Ларионович был в этот момент не в лазарете, а в саду возле дома. Жандарм предъявил две бумаги, обе - по высочайшему повелению. Одну - об аресте Шелгунова, другую - об аресте его жены.
Но почему арестуют Людмилу Петровну? Ее-то за что? И как же ребенок - будет оторван от матери? Это взволновало Шелгунова гораздо больше, чем арест его самого. С мыслью о возможности ареста он жил уже в течение года, он готов был разделить участь Михайлова...
Что же именно царские власти узнали о нем? Узнали, что он автор прокламаций? Узнали, что ездил к Герцену? Узнали о его отношениях с Чернышевским?
Людмила Петровна в слезах ушла в свою комнату, наверх, в мезонин. Михаил Ларионович стоял в дверях совершенно убитый. Жандарм поглядывал на него, на маленького Мишу и ухмылялся - он заметил сходство ребенка с Михайловым. Ничего по этому поводу не сказал, но можно было догадаться: жандарму сейчас Шелгунов представляется безвольным человеком, которого жена потащила за собой в Сибирь к своему любовнику. Невозможно было что-то объяснять жандарму, но ощущение унизительности положения было мучительно.
Между тем Людмила Петровна лежала в своей комнате и заявляла, что не может встать. И Николай Васильевич не знал, как это понять: то ли в самом деле у нее отнялись ноги, как уже случалось однажды, то ли она в отчаянии решила притвориться больной...
Жандармский полковник несколько растерялся, когда ему сказали, что Людмила Петровна больна и не может ехать. Он послал за доктором в Нерчинск. Доктор приехал, проникся сочувствием к Людмиле Петровне и подтвердил, что она действительно ехать не может.
Просили жандарма оставить Шелгуновых в Казакове под домашним арестом, но тот заявил, что оставить их здесь не имеет права, он должен отвезти обоих арестованных в Верхнеудинский острог. Поскольку Шелгунова оказалась больной, он отвезет их пока в Ундинскую слободу, за пятнадцать верст отсюда. Собственно, пятнадцать верст - по дороге, а напрямик, по тропе через горы, верст шесть-семь.
Сначала он отвез Шелгунова, потом Людмилу Петровну. Феня с Мишей была оставлена в Казакове.
В Ундинской слободе, под надзором казачьего офицера и жандармского фельдфебеля, поселенный в какой-то темной, с крохотными окошками избе, Николай Васильевич ощущал страшную подавленность. Не ускользнул оп от жандармских когтей... И Михайлов его не спас, приняв на себя всю ответственность за воззвание «К молодому поколению».
Правда, надзора за собой в Ундинской слободе Шелгунов почти не ощущал. Казачий офицер оказался добродушным человеком, а фельдфебель соглашался смотреть сквозь пальцы на все нарушения предписаний, если вы готовы были ему за это заплатить. Так что Михаил Ларионович приезжал беспрепятственно в Ундинскую слободу и жил у Шелгуновых неделями.
Николай Васильевич понимал, что рано или поздно его отсюда увезут на следствие в Петербург. Так лучше уж поскорее! Ну что могло быть тоскливей его жизни в Ундинской слободе! В большей дыре ему жить не приходилось...
Днем возле окошка, а вечером при свече он писал. Готовил новую статью - надеялся увидеть ее на страницах «Русского слова», когда журнал опять начнет выходить. Заголовок статьи - «Убыточность незнания» - должен был замаскировать ос политический смысл, чтобы она могла попасть в печать. В статье он размышлял о бедности и её причинах. «На верхах все блага цивилизации, культуры, образования, и там же вся общественная власть, - отмечал Шелгунов,- на низах - крайняя нищета, невежество, почти одичание, при полном неведении, как от них освободиться». Освободиться от нищеты и невежества не могут потому, что решительно не знают, как это сделать. В этом смысле он писал об «убыточности незнания». Пока лишь немногие осознали, что избавиться от бедности - значит избавиться от социальных условий, которые бедность создают. Тем не менее, замечал Шелгунов, «каждый рассчитывает дожить и дождаться лучшего. Но можно жить и не дожить, можно ждать и не дождаться. Каждый нуждающийся живет надеждой, и ни один бедняк, ни один нищий не думает, что умрет с голоду на большой дороге. В этом ожидании лучшего и стремлении к нему заключается сущность современной человеческой жизни...»