Костомаров уже почти яростно повторил, что теперь он отчетливо припоминает: не в шинель, а в армяк.
В ответ Шелгунов холодно предложил ему рассказать, в какие казармы он будто бы носил воззвание и в какой харчевне беседовал с солдатами.
Костомаров, странно озлобляясь, заявил, что не помнит, в какие именно казармы ходил Шелгунов, а харчевня эта - у Синего моста, он только не помнит, на какой именно улице.
Шелгунов иронически заметил, что у Синего моста, как всем известно, находятся Мариинский дворец и министерство государственных имуществ, а харчевню там трудно найти.
Да, если бы Костомаров не выдумывал несообразности и говорил только то, что действительно знал, его обвинения было бы труднее отрицать...
Писать показания пришлось им по очереди. Когда Шелгунов заметил, что Костомарову далеко тянуться пером до чернильницы, он подошел и пододвинул чернильницу поближе. И вдруг Костомаров бросил на него такой ненавидящий взгляд... Шелгунов посмотрел на его бегущий назад лоб и капли пота на висках, на голову, жалко ушедшую в плечи, и почувствовал, что Костомаров неожиданно вызывает в нем сострадание. Не сочувствие, нет, но сострадание. Слабый этот человек уже готов написать и подписать что угодно - ради того, чтобы спастись самому. Он озлобился на тех, кто, представлялось ему, допел его до тюрьмы, до края пропасти, - на Михайлова, Шелгупова, Чернышевского. Слабый, неумный, жалкий человек...
Уже в конце октября выпал первый снег, выпал и сразу растаял. Можно было увидеть, как за окном падающий снег превращается в дождь.
В ноябре небо не прояснялось, и дождь постоянно стучал по стеклам.
На очередное свидание Людмила Петровна пришла радостно возбужденная. Она получила разрешение выехать за границу и немедленно выезжает. Берет с собой Мишу и Феню. Едут они в Швейцарию, в Цюрих, там сейчас Александр Серно-Соловьевич и его друзья, они помогут ей устроиться. Она будет там заниматься переводами и, значит, сама как-то зарабатывать на жизнь. Что же собирается переводить? А вот, например, есть такой новый писатель Жюль Верн, очень интересный для детей. Она уже договорилась насчет издания... А есть еще новость печальная - брат ее, Веня Михаэлис, в наказание за самовольную отлучку на двадцать верст от Петрозаводска, выслан оттуда в Сибирь, в городок Тару Тобольской губернии. Так что надежды на его скорое возвращение нет... А легко ли ей разрешили отъезд за границу? Не совсем. Ей учинили допрос. Дело в том, что ее письмо, посланное из Тобольска за границу Александру Серно-Соловьевичу, было перехвачено - и вот ее спрашивали по поводу этого письма. Но в письме не было ничего особенного. В общем, оно не помешало ей получить разрешение на отъезд.
О том, что весной Серно-Соловьевич уехал за границу - поначалу, кажется, в Лондон, - Шелгунов знал. Не знал он, что Людмила Петровна с дороги писала Серно-Соловьевичу. Впрочем, это ее личное дело. Он пожелал ей отдохнуть душой и хорошо устроиться в Цюрихе. Он напишет Благосветлову, чтобы пересылал ей часть его гонорара за статьи в «Русском слове»...
Первое письмо ее из Цюриха пришло в крепость к Шелгунову очень скоро - в конце ноября. Она писала о том, что швейцарский климат, несомненно, будет очень полезен Мише и что всем нравится в Швейцарии, в том числе Фене.
А Николай Васильевич все дни в камере был занят писанием статей на темы не то чтобы отвлеченные, но как бы взятые на стороне, не отражающие его собственную судьбу. Тему подсказывали новые книги, новые номера журналов - их присылал ему в тюрьму Благосветлов. Шелгунов, быть может, с особым проникновением мог бы написать о том, каково сидится в камере Петропавловской крепости и как его знобит при мысли о том, что сила характера измеряется преодоленными препятствиями. Вот о чем бы поразмышлять с пером в руке... Но сейчас он писал лишь о том, что рассчитывал сразу напечатать в «Русском слове». Надо было дорожить самой возможностью печататься. Он же арестант, который может потерять эту возможность в любой момент.
Наступила зима, и на прогулку стали давать ему в цейхгаузе тулуп и валенки. Каждая камера отапливалась изразцовой печкой, причем все печные дверцы выходили в коридор, так что арестанты лишены были скромного удовольствия подкидывать в огонь поленья.
Шелгунов рад был получать письма Людмилы Петровны из Швейцарии, читать в них умилительные рассказы о маленьком Мише. Расстраивался, когда писем долго не было. Переписка его, он это знал, просматривалась комендантом крепости, комендант торопиться не привык, и однажды в декабре Шелгунов едко заметил в письме к Людмиле Петровне: «Из того, что к тебе мое письмо шло пятнадцать дней, а твое ко мне только пять, следует заключить, что от Петербурга до тебя втрое дольше, чем от тебя до Петербурга».