На допрос его теперь вызывали редко: в декабре вообще ни разу, в январе нового, 1864 года - один раз и в феврале тоже один раз. Никаких дополнительных показаний из него не выжали, он твердо стоял на своем.
В следственной комиссии, конечно, никого не волновало, как долго он будет находиться в заключении. Он уже чувствовал, что нервы его натянуты, боялся сорваться. Заставил себя утром и вечером обтираться холодной водой.
«После нескольких дней печальной и страшно тягостной для меня погоды, - написал он Людмиле Петровне 19 февраля, - сегодня наконец светлый, солнечный день. Я, разумеется, в качестве барометра, заявляю сочувствие к солнечному теплу и свету более спокойным настроением духа. Но чувствую грудную боль. Думаю, это оттого, что несколько дней сряду я был в очень раздраженном состоянии, а вчера так решительно был со мной какой-то нервный припадок. Мне говорили, например, не раздражайтесь, старайтесь быть спокойны. Такие советы напоминают мне просьбу одной добродетельной дамы к своему мужу:
Чем болью мучиться такою,
Попробуй лучше не дыши.
Или человеку, у которого ломит голову от боли, говорят: не думайте, что у вас болит голова. Да как же не думать, когда болит? Можно молчать о своей болезни, это другое дело. Но ведь от молчания еще не выздоровеешь...»
Весной на допрос его не вызывали. О нем словно забыли совсем.
В камере, чтобы отвлечься от мыслей о собственной судьбе, он предавался размышлениям об истории. Написал статью «Цивилизация прошедшего и будущего» - для «Русского слова». В конце статьи напомнил о тех реформаторах, что в прошлом противостояли деспотической власти, - о Яне Гусе, сожженном на костре, и о Мартине Лютере. «Если они освободили мысль, то мы сделали попытку освободить человека. Только наше время установило, что благороднейший, драгоценнейший и единственный элемент прогресса есть свободная личность, развившаяся в свободном общежитии. Мы живем в самом начале этого периода и несем на своих плечах главную борьбу за новое слово, поэтому и неудивительно, что новым протестантам достается иногда так же от гпоих врагов, как доставалось от своих врагов и реформаторам XIV столетия». Это было написано им ясно и открыто, без обычной усвоенной сдержанности, но он надеялся, что Благосветлов твердой редакторской рукой внесет нужные поправки, если без поправок нельзя будет обойтись.
В конце апреля Шелгунов представил эту статью на просмотр тюремному начальству. Начальство, наверно, не прочло статью, а именно просмотрело, без особого внимания. Уже в майской книжке «Русского слова» Благосветлов ее напечатал. Он только слегка выправил заголовок, остальное оставил как есть. Статья была озаглавлена «Прошедшее и будущее европейской цивилизации», чтобы внушить цензору, что речь идет только о Западной Европе... Прочитав майскую книжку у себя в камере, Шелгунов попытался представить себе, какое впечатление может произвести его статья. Заставит ли читателей задуматься? Или покажется скучной, сухой и ее лишь перелистают?
Лето прошло в ожидании и тоске. Такой же монотонной и тоскливой оказалась для него и осень.
Полтора года провел он в крепости. Он уже, кажется, свыкся и с мертвой тишиной, и с одиночеством, не мог привыкнуть только к бесшумным подглядываниям из коридора. Этот моргающий глаз, внезапно появляющийся в дверном окошке, из-под зеленой занавески, приводил его в бешенство. Всякий раз Шелгунов мучительно ощущал, что привыкнуть к этому нельзя.
Сменялись времена года, становясь единственной заметной переменой в его тюремном существовании. Часто приходило в голову, что судебные власти уже давно могли бы вынести ему тот или иной приговор, но - не спешат. Его потерянные в одиночном заключении дни имели огромную цену только для него самого, а для властей - никакой. Все эти сановники (те самые, что заставляют просителей часами ждать в передней) месяцами не вспоминают об арестантах, ждущих решения своей участи. Разве самодовольные вельможи способны задуматься над безвозвратностью чужого потерянного времени?.. 22 ноября ему исполнилось сорок лет. Уже сорок! А что он успел сделать в своей жизни? Чего достиг?.. Нет, нельзя впадать в отчаяние. Надо суметь не согнуться. И нельзя ронять свое достоинство, независимо от того, сюртук на тебе или арестантский халат.
Через два дня - наконец-то! - его перевезли, уже с вещами, из крепости в Ордонансгауз.
И тут ему объявили приговор генерал-аудиториата: сослать под надзор полиции в одну из отдаленных губерний. О сроке ссылки в приговоре сказано не было. Это означало, что ссылка предстоит бессрочная. Это означало, что власти пи в грош не ставят его совсем не бессрочную жизнь...