После объявления приговора его перевели на сенатскую гауптвахту. Здесь ему 26 ноября объявили, что он высылается в Вологодскую губернию.
До назначенного дня отъезда оставалась неделя, и на этой неделе он смог повидаться с Евгенией Егоровной Михаэлис. Она сообщила новости, для него - ошеломляющие.
Теща с невозмутимостью поразительной рассказала ему, что Людмила Петровна по приезде в Цюрих сошлась с Александром Серно-Соловьевичем, и у них родился ребенок. Так что сыновей у нее теперь двое. С двумя детьми хлопотно, выручает Феня, но одной Фене управляться по дому стало трудно, и Евгения Егоровна отправила еще в Цюрих старую кухарку Софи. Довезти ее до Цюриха согласился Пестерев, когда весной уезжал за границу. Но вот беда: обнаружилось, что Александр Серно-Соловьевич мнительный и крайне раздражительный человек...
А как же Михайлов? Забыла она о Михайлове? А он, пропадающий в Нерчинском изгнании, знает ли о том, что Людмила Петровна поторопилась найти ему замену? Выходит, она сразу по расставании поставила на нем крест?..
На эти вопросы Евгения Егоровна не могла ответить. О Михайлове ей было известно только одно: его перевели из Казакова на какой-то каторжный рудник там же, в Нерчинском округе. Ну, это значит - на верную смерть. Бедный, бедный... И что же, брат уже не может ему помогать? Евгения Егоровна пожала плечами. У Петра Ларионовича, как она слышала, были серьезные неприятности из-за того, что приютил своего каторжного брата, и неизвестно, могут ли они теперь видеться...
Шелгунов расспрашивал обо всем и узнал, что Николай Серно-Соловьевич и Писарев еще в крепости, а Чернышевского уже в мае отправили на каторгу. Обряд гражданской казни над ним совершался на Мытнинской площади, в дождливый день, и Чернышевский стоял под дождем с непокрытой головой, потому что палач сдернул с него фуражку. И потом надел ему фуражку на мокрую голову. На площади собралась толпа, и вот выбежала из толпы Маша Михаэлис, младшая дочь Евгении Егоровны, - бросила Чернышевскому цветы. Это все видели. Должны были видеть! Полицейские немедленно задержали Машу, чтобы выяснить: кто такая? Затем она была выслана из Петербурга - за публичное выражение сочувствия осужденному. В столице ей жить не разрешено, поэтому живет она вместе с матерью в Подолье.
Ну что ж. Выслать из Петербурга можно кого угодно, но задавить революционные порывы, заглушить революционное слово царским властям не удастся.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Привезли его в Вологду. Ночевал он в полицейской части - там одна унылая комната была перегорожена огромными канцелярскими шкафами, за ними стоял длинный продавленный диван, обитый черной клеенкой, - его предоставляли на ночь проезжающим ссыльным.
Днем его привели в губернаторский дом. В своем служебном кабинете губернатор, не поднимаясь из-за стола, сухо объявил Шелгунову, что местом ссылки назначает ему уездный город Великий Устюг. Шелгунов спросил, нельзя ли назначить ему другой город - поближе к губернскому центру, к Вологде. Губернатор пожал плечами, ему было безразлично, куда определить этого ссыльного, и сменил он Великий Устюг на Тотьму.
Выехал Шелгунов из Вологды в санном возке, запряженном парой лошадей. Всю дорогу его сопровождал жандарм - он спокойно дремал, уткнувшись в ворот тулупа. Доехали до Тотьмы, и там жандарм пре доставил сосланного самому себе.
Шелгунов снял комнату в первом попавшемся семейном доме, где мог столоваться.
Это была обыкновенная изба. Печку в ней хозяйка затапливала в полдень, а с утра было страшно холодно, и он сидел дома в пальто и в валенках. Когда от печки начинало исходить тепло, он садился к столу работать - писать для «Русского слова». Но и во второй половине дня пальцы сводило от холода, и он то и дело вынужден был отходить от стола - погреться у печки.
Он написал Людмиле Петровне в Цюрих: «Письма мои и ко мне идут через руки начальства, то есть представляются и получаются распечатанными». Это никак не располагало к откровенности в переписке.
Ну что он мог написать Людмиле Петровне? «У тебя дети, вокруг - люди, которых ты любишь, у тебя Феня и Софи,- одним словом, дом в полном составе. У меня же черные деревянные стены, и в них я так же одинок, как в равелине. Мне дома тоска. Я даже измышляю, как бы убегать из него почаще, и только журнальная работа удерживает меня в квартире».