Он бродил по улицам городка, по протоптанным в снегу дорожкам, среди голых и, казалось, закоченевших берез. Заглядывал в избы, когда его приглашали зайти, и видел повсюду угнетающую бедность...
Каждое утро к ному с крыльца стучались по очереди мальчики с корзинками. Когда мальчика впускали вместе с морозным воздухом в сени, он стаскивал с себя шапку и пропевал тонким голосом, на одной ноте: «Милостыньки, христа ради!» В корзинке у него можно было увидеть ломти черного хлеба, уже собранного в других домах. Шелгунов тоже давал хлеб. Затем мальчик - Шелгунов это видел в полузамерзшее окошко - стучался в соседнюю избу, там жила вдова, которая содержала маленький постоялый двор для заезжих крестьян. У вдовы мальчик также получал ломоть хлеба. И так он каждое утро обходил все дома, где рассчитывал получить милостыню.
Одного мальчугана Шелгунов как-то зазвал к себе в комнату. Спросил:
- Отчего ты просишь милостыню?
Мальчуган, белоголовый, ясноглазый, ответил просто:
- Оттого что сирота.
- Как сирота?
- Отец и мать умерли, значит, два года тому.
- С кем же ты живешь?
- С бабушкой.
- Чем же вы живете?
- Милостыней.
- А бабушка?
- Просит тоже.
- Сколько ей лет?
- Восемьдесят два.
- И еще может ходить по миру?
- Да.
- А ты долго будешь ходить?
- Пока вырасту.
- А тебе сколько лет?
- Десять.
- А когда вырастешь, что делать станешь?
- Буду работать.
- Что же ты будешь работать?
- А все.
- Зачем же работать?
- Большому милостыню не подадут.
Шелгунов дал мальчику булку, сахару, немного денег...
Потом хозяйка рассказала Шелгунову, что постоянно просящих подаяние старух и детей в Тотьме человек пятьдесят. И люди вовсе не праздные или нерадивые - в семьях, где прибегают к подаянию. Они трудятся, как могут, но получают так мало, что без милостыни им не прожить...
В январе - уже наступил 1865 год - Николай Васильевич получил от Людмилы Петровны посылку из Цюриха - его познали на почту, и там, п присутствии полицейского исправника, почтмейстер заграничную посылку вскрыл. «Сегодня получил две фуфайки и три пары шерстяных чулок, - уведомлял Шелгунов Людмилу Петровну. - Не понимаю, чего усердствует почтмейстер: он не только вскрывал посылку в присутствии исправника, но еще и вытряхивал фуфайки: верно, думал найти бомбы или ракеты».
А вслед затем пришло от нее письмо. Она сетовала, что последнее время он, судя по его письмам, относился к ней враждебно, словно не желая понимать печальные обстоятельства ее жизни. Он ответил откровенно: «Ты права, что я относился к тебе враждебно, но, друг Людя, мог ли я относиться иначе, когда у меня не было ни одного утешительного факта?»
В следующем письме она пожаловалась, что в Цюрихе зимой холодно. Это его насмешило: «Ах ты, голубчик! У вас холодно! А что в таком случае там, где тридцать градусов мороза, где в комнате восемь градусов и где нельзя писать по утрам, потому что коченеют руки».
Она писала, что с Серно-Соловьевичем у нее полный разрыв. При его ужасном характере жить с ним становится просто невозможно, и она думает о том, что маленького сына, Колю, надо избавить от такого отца и отправить в Россию. Шелгунов прочел ее письмо с недоумением, даже с невольным раздражением. Все-таки любит она Серно-Соловьевича или нет? А что касается Коли - «и тут я ничего не понял: разве ты решилась бы с. ним расстаться?»
Оказывалось, и в самом деле так. Она написала, что, по ее мнению, лучше всего было бы разделить семью: она с Мишей останется в Швейцарии а Колю отправит в Тотьму к Николаю Васильевичу, который, конечно, будет лучшим отцом Коле, чем Серно-Соловьевич. «За предложение о разделе семьи благодарю. Но только за кого ты меня принимаешь?» - с негодованием ответил ей Шелгунов. Далее написал: «Здесь климат сибирский, разные детские болезни, дети мрут как мухи. Неужели тебе не шутя пришла мысль послать Колю в такой Севастополь? И неужели ты думаешь, что я соглашусь на это?»
Людмила Петровна отвечала в письме, что она озабочена, прежде всего, судьбой детей. Серно-Соловьевич уже невыносим, у него явная душевная болезнь, а она тоже больна и не в состоянии управляться с двумя детьми. Тем более что теперь на ее руках будет пансион - в доме, приобретенном на средства Серно-Соловьевича в Женеве. Пансион - ее материальная опора на будущее, бросить его она не рискует. С другой стороны, она уверена, что жизнь Николая Васильевича в ссылке будет полнее, если рядом с ним появится ребенок.
«Если Коля останется у тебя, - написал ей Шелгунов, - он не рискует ни здоровьем, не рискует возможностью получить дурной мужской уход вместо ухода матери, ни, наконец, лишить твою жизнь и людей, окружающих тебя, той полноты, которая принадлежит вам по праву. Ну а если Коля умрет? Во всю жизнь не прощу себе этого. Мой климат не твой климат; мой уход не твой уход. И мне кажется, что я рассуждаю правильно, если решительно отказываюсь от присылки Коли в Тотьму».