В другом письме Людмила Петровна спрашивала, не может ли он выслать ей денег. Другая в таком положении, наверно, постеснялась бы спрашивать денег у бывшего мужа, тем более что он уже не получал пенсиона как отставной полковник, решением суда был его лишен, жил теперь исключительно на свой скромный журнальный заработок. Но Людмила Петровна с ним не привыкла стесняться. И он отказать ей в помощи не мог - помнил свое обещание Михайлову не оставить Мишу и Людмилу Петровну. Отправил Благосветлову законченную статью о Тотьме и попросил, чтобы из его гонорара были высланы в Цюрих триста рублей. Сообщил об этих трех сотнях Людмиле Петровне: «Не сердись, что мало. Но теперь я не могу больше: все обзавожусь, ибо обносился...» Должна же она его понимать...
А тут пришло письмо из Подолья от Маши Михаэлис: «Людинька писала, что хочет послать к вам Колю, а если вы не согласитесь его взять, то отдать его нам».
Маша предлагала уступить ей Колю, если ребенок будет стеснять Николая Васильевича. Но, может быть, напротив, присутствие мальчика его развлечет, ведь он жалуется на одиночество - «в таком случае я готова отказаться от просьбы уступить его мне».
Становилось ясно, что Людмила Петровна, так или иначе, не оставит этого ребенка у себя. И вопрос только в том, будет ли Коля жить в Подолье у Михаэлисов или в Тотьме у Николая Васильевича. Несчастный ребенок! И подумалось о мальчике-сироте, который здесь каждый день ходит просить милостыню. Коле просить милостыню не придется, но чувство сиротства не минует его, если он с такого раннего возраста будет жить без отца и без матери... Со всей решительностью Шелгунов написал Людмиле Петровне: «...вижу, во-первых, что Маша никогда не собиралась ко мне, как писала ты ранее, а во-вторых, что Колю решили спровадить во что бы то пи стало из родительского дома. А потому уж я, конечно, пожелаю иметь его у себя и не уступлю Маше». Его глубоко возмутило намерение Людмилы Петровны спровадить своего ребенка хоть в Подолье к сестре, хоть в Вологодскую губернию к бывшему мужу, а самой остаться в Швейцарии. Видимо, в оправдание свое она писала, что нездорова, но Шелгунов уже видел: ее истинная болезнь - растущий эгоцентризм, и в конце письма к ней добавил холодно и резко: «Насчет твоего пребывания за границей спрашивать не стану, ибо понял твою болезнь».
Людмила Петровна в одном из писем пренебрежительно упомянула о том, что Феня, святая простота, даже за границей пожелала соблюдать пост, - и Николай Васильевич обиделся за Феню. Он успел убедиться в Сибири, что в этой скромной девушке глубоко заложено крестьянское воспитание, уж она бы не отослала от себя своего ребенка ни при каких обстоятельствах.
Постоянство - это достоинство - вот что следует понимать Людмиле Петровне, и он написал ей. «Феню считаю молодцом, что она не отстает от обычаев и правил, которые считает хорошими... Кланяйся ей».
Пришло от Людмилы Петровны новое письмо - она горько жаловалась на свою судьбу. Как ей плохо! Серно-Соловьевич помешался в уме, и уже приходится прятать от него Колю. Терпеть его безумие - выше сил человеческих... Николай Васильевич почувствовал, что, несмотря ни на что, ему ее ужасно жаль. «Сию секунду получил твое письмо и сделалось мне так тяжело, тяжело, как бывало только в равелине, да в Тотьме раза два, - написал он Людмиле Петровне. - Ты там, а я здесь, и нам обоим дурно. Кому это нужно? Я боюсь сказать, что мне хуже... Какое бы написал я тебе письмо, если бы мою корреспонденцию не читала полиция».
В марте она уже прямо и, кажется, с некоторым замешательством спрашивала: как ей быть? Он отвечал, что вопрос может быть решен просто. Главное, любят ли она и Серно-Соловьевич друг друга и могут ли любить. Если нравственные связи между ними порваны, от пансиона в Женеве она должна отказаться - только так можно сохранить свое достоинство. А что касается Коли - что ж, она может прислать ребенка из Швейцарии к нему в Вологодскую губернию.
Он послал прошение губернатору о переводе его, ссыльного Шелгунова, из Тотьмы в Великий Устюг. Он жалел уже, что сразу не поехал туда - в соответствии с первоначальным решением губернатора. Великий Устюг, судя по рассказам, был вдвое больше Тотьмы. Подал он прошение 19 марта, а уже 25-го получил разрешение.
Наступала распутица, и с отъездом надо было поторопиться.