В Великом Устюге Шелгунов поселился в избе, которая показалась ему очень удобной, но хозяева могли предоставить только одну комнату, а он уже рассчитывал на приезд Коли. Малышу нужно было нанять няньку, значит, одной комнатой не обойтись. Но хозяин взялся в течение месяца выстроить для своего постояльца флигель.
Людмила Петровна сообщала, что Феня с Колей уже выехала из Швейцарии в Петербург. Рассказывала в письме, как плакал Миша, когда наступил момент расставания с Феней, она, уезжая, решила к Людмиле Петровне не возвращаться. Это можно было понять, но Мишу Николай Васильевич от души пожалел.
О том, что маленький Коля уже в Подолье, у бабушки, Николай Васильевич узнал из ее письма. Евгения Егоровна спрашивала, высылать ли Колю к нему или оставить, пока подрастет, у нее в деревне. Задавала этот вопрос, видимо, только так, из приличия, вполне уверенная, что он ребенка возьмет. Поэтому дальше писала, что ему надо няньку приискать на месте. В Петербурге такую, чтобы согласилась выехать, не найти. Это означало, что и Феня не согласна ехать в Вологодскую губернию. А он-то, признаться, надеялся, что приедет именно Феня...
Весна в Великом Устюге наступала поздно, лишь в начале мая по реке Сухоне прошел ледоход. А в конце мая трава едва начинала зеленеть и березы еще не распустились.
Флигель в четыре комнаты с передней был готов. «Хоть бы приехал скорее Коля. Впрочем, сомневаюсь, чтобы он заполнил окончательно пустоту»,- написал Шелгунов Людмиле Петровне. В другом письме повторял: «Коля не заполнит всей пустоты, и в сердце еще остается свободное место... только что же с ним делать? Разве наклеить ярлык и написать: «Отдается внаем»?
Но кому нужна старая квартира!» - Кажется, в самом деле - никому...
Наконец июльским полднем к дому подъехал возок - привезли Колю с нянькой. Нянька имела вид отталкивающий - с какой-то шишкой на лбу... Он и рад был, что она не собирается оставаться в Устюге, - Евгения Егоровна наняла ее только для того, чтобы отвезти ребенка к отцу.
Да, Николай Васильевич понимал, что отцом ребенка будут считать его, Коля будет Шелгуновым и по отчеству Николаевичем. Но он уже принял на себя Мишу, примет и Колю. Неизвестно, смирится ли с этим Александр Серно-Соловьевич, но, если он действительно сумасшедший, ребенка ему отдавать не следует...
Маленький Коля но только не испугался Николая Васильевича с его мефистофельской бородкой, но пошел к нему на руки легко, словно и в самом деле к отцу. Это был красивый, белокурый и голубоглазый ребенок, и смотрел он так доверчиво и ясно, что Николай Васильевич был тронут.
Он пригласил местного доктора, и доктор нашел, что ребенок вполне здоров. Понизив голос, посоветовал как можно скорее спровадить приезжую няньку: шишка на ее лбу - это наследственный сифилис. Оставалось удивляться, куда глядела Евгения Егоровна и где она откопала эту бабу. Шелгунов поспешил отправить ее обратно в Петербург.
Няньку он нанял в Устюге.
Годовалый Коля ничуть его не стеснял. Замечая, что нянька за день устает, Николай Васильевич сам вечерами купал ребенка и укладывал его спать, помогал няньке стирать и гладить. Думал о странности положения мужчины, у которого есть дома маленький ребенок, а жены нет. «Зачем мне сорок лет, зачем я не красив, зачем нет женщины, которая бы полюбила меня?» - печально сетовал он в письме к Людмиле Петровне. Не ради ее сочувствия написал об этом, но потому, что вдруг остро подумалось о неудачливости своей...
В одном из писем он спросил Людмилу Петровну. «Не имеешь ли вестей о Ларионыче?» Она не ответила. Ответ принесли газеты: бросилось в глаза краткое сообщение, что литератор Михайлов умер в Забайкалье, на Кадаинском прииске. Шелгунов прочел - и сжалось у него сердце. Подумал невольно: если бы Михайлов не взялся напечатать воззвание «К молодому поколению» и после ареста не принял бы все на себя, он не попал бы на каторгу и, быть может, был бы теперь жив... Но тогда он не был бы Михайловым, не был бы тем, кого любили и уважали, революционером по духу, а значит - и по судьбе.
Людмила Петровна, узнав о его смерти, написала Шелгунову, что ее сердце уже «не принимает ничего остро, а больше как-то хронически». Должно быть, она и не надеялась увидеть Михайлова еще когда-нибудь. Написала, что понимает, как тяжела эта скорбная новость Николаю Васильевичу.
Только надежды на будущее помогали ему сохранять бодрость духа. А в настоящем утешало одно: Благосветлов помещал его статьи в «Русском слове» безотказно, из месяца в месяц.
«В моих отношениях к нам столько прочного расположения, столько задушевного уважения, что изменить эти отношения может разве только смерть, да вы сами... писал ему Благосветлов. - Я не испытал десятой доли того, что испытали вы, но я могу понимать, что значат ваши опыты и какая благородная натура должна быть у того, кто в этом водовороте сумеет сохранить полнейшее присутствие светлой мысли и спокойного характера...»