Так что Благосветлов сдаваться отнюдь не собирался. Месяцем позже сообщал: «Спешу известить вас, что открывается ежемесячный журнал «Дело», который вполне заменит журнал «Русское слово».
«Дело»? Почему Благосветлов решил именно так назвать свой новый журнал? Не потому ли, что подобной переменой названия он давал понять: за словом должно следовать дело...
«Обстоятельства так круты, что надо волей-неволей сообразоваться с ними...- писал он Шелгунову. - Будьте хитры, как змий, и невинны, как голубь; это последнее наше испытание, и нам нужно перенести его твердо и благоразумно. Хлопот у меня бездна, и я измучен, как собака, или, говоря изящнее, как матрос, выброшенный в открытое море после крушения корабля».
Вскоре из нового письма Благосветлова Шелгунов узнал, что из сорока восьми печатных листов, набранных в типографии для первого номера «Дела», двадцать два запрещены. В том числе «Внутреннее обозрение», написанное Шелгуновым. Почему? Потому что он посмел заявить о необходимости раздать все свободные земли безземельным крестьянам. Вот и пытайся послужить своим пером благу народному! Как тут не скрипеть зубами!
В ноябре, через два месяца после выхода первой книжки нового журнала, Благосветлов уже приходил в отчаяние: «Должен вам откровенно сказать, что устал до истощения сил; чувствую, что еще хватит головы и энергии, чтобы бороться, но что это за борьба? Борьба глухая и пассивная, вы не видите ни врага, ни оружия... жизнь уходит на мелкие состязания, а результата никакого». И еще в том же месяце написал Шелгунову: «Вот уже пятнадцатую ночь как я не сплю нормальным сном: забудусь и проснусь. Напряжение нервов доходит до изумительной тонкости... Одеревенелость людей, которых я вижу, та счастливая одеревенелость, которая блаженствует, если сыта и сама довольна, раздражает меня, как самый сильный наркотик...»
В октябре 1866 года Людмила Петровна вернулась из Швейцарии в Петербург. Написала Николаю Васильевичу, что предпочитает приехать с Мишей к нему, но, конечно, хорошо бы не в Никольск, а куда-нибудь поближе к Вологде, если уж нельзя в губернский город.
Шелгунов был не против того, чтобы Людмила Петровна приехала. Прежде всего потому, что был убежден, маленький Коля нуждается в материнском воспитании. Все-таки нянька вряд ли может заменить мать... Шелгунов послал прошение о переводе его в Грязовец, городок по дороге из Вологды на юг, в Ярославль.
В декабре он получил губернаторское разрешение на переезд, но не в Грязовец, а в Кадников - поблизости от Вологды, к северу от нее.
Переехал он в Кадников. С трудом нашел квартиру - снял избу, достаточно просторную для всей семьи - ожидал сюда Людмилу Петровну и Мишу. Нужна была общая рабочая комната, как бы кабинет - обоим, ему и Людмиле Петровне, еще две отдельные спальни, детская, гостиная, столовая. В один прекрасный день, в январе 1867 года, когда Николай Васильевич еще клеил обои, въехал во двор возок, а из возка вылезли закутанные по-зимнему кухарка Софи, горничная Минна и шестилетний Миша. Людмила Петровна задержалась в Вологде ради некоторых покупок. Приехала на другой день. Миша за три года пребывания в Швейцарии вырос, научился болтать по-французски и по-немецки, но выговор у него был смешной: вместо «ш» он произносил «х» и себя называл: «Миха Хэлгунов». Миша не помнил Николая Васильевича, а Коля не помнил Мишу и Людмилу Петровну. Так что с матерью Коля как бы заново знакомился, и ему еще нужно было к ней привыкать.
И вот что потрясло Николая Васильевича: Людмила Петровна рассказала, что в Цюрихе доктор Гризингер, известный психиатр, лечивший Александра Серно-Соловьевича, предупредил ее, что Коле грозит наследственная психическая болезнь. Его спасение - в спокойной, размеренной жизни, в спокойной профессии вроде лесничего или садовника...
Ну, сейчас Коля был, безусловно, психически вполне нормальным ребенком. Медлительный увалень, робкий и простодушный, он оказался совершенной противоположностью Мише. По словам Людмилы Петровны, бабушка Евгения Егоровна прозвала Мишу «киргизом» - не только потому, что он был так же, как отец его, Михайлов, по-азиатски узкоглаз. Киргизом бабушка прозвала внука за буйный нрав, который выводил ее из себя, при всей ее невозмутимости. И здесь, в кадниковском доме, Миша целыми днями пел, завывал, стучал палками, подражал гудку парохода, взвизгивал резко и неожиданно. С его появлением в детской начались ссоры и плач. Миша постоянно отталкивал маленького Колю, игрушки забирал себе. Нянька с первых дней невзлюбила Мишу и заступалась за плачущего Колю, но если начинал хныкать Миша, немедленно появлялась Людмила Петровна и вступалась за него, всякий раз находя ему извинения. Недостатков его не желала замечать. И когда Николай Васильевич указывал ей, что Миша избалован, не соглашалась и замечания выслушивала с неудовольствием. С Колей же была строга.