Впрочем, к тому же - никаких перемен! - призывала вся правая печать. Вынужден был уйти в отставку министр внутренних дел Лорис-Меликов, который, по слухам, готовил проект конституции. Новый царь никакой конституции явно не желал, поскольку любая конституция так или иначе ограничила бы самодержавие. До сих пор воля царя не была ограничена законом, так пусть же и впредь все остается по-старому...
«Погода у нас скверная, идет ладожский лед, и во всех отношениях жить скверно»,- угрюмо написал Шелгунов Елене Ивановне Бларамберг в Киевскую губернию.
Она быстро ответила - приглашала приехать на лето в ее имение - отдохнуть и развеяться. Он был бы рад принять приглашение, но не мог. Не мог забросить сложные дела журнальные в такое время...
В июньской книжке «Отечественных записок» он с болью прочел горестный очерк Глеба Успенского «На травке», написанный по свежим впечатлениям. Говорили, что Успенский первоначально дал этому очерку заголовок «Деревня после 1 марта», но Салтыков не сомневался, что с таким многозначительным заголовком очерк не будет дозволен к печати, и попросил автора озаглавить его как-нибудь так, чтобы цензуру не настораживать. Нынешней весной поселился Успенский в усадьбе поблизости от станции Чудово Николаевской железной дороги, и его деревенские впечатления оказались еще более горькими, чем впечатления Шелгунова от поездки в Подолье. В очерке Успенского приезжий из Петербурга остановился в деревне, а там на него косятся, хотя, казалось бы, ничего худого от него не видят. Спрашивают с подозрительностью нескрываемой, зачем приехал. Отвечает искренно: воздухом подышать. А потом слышит, как плотник говорит о нем деревенскому старшине: «Коего ему дьявола воздуху понадобилось за полтораста верст от Петербурга? Ты за ним должен глядеть в оба!» Вот как встретила деревня приезжего после 1 марта - непониманием, подозрительностью. Да иначе и быть не могло. Ведь если мужик поедет куда за полтораста верст, то лишь по великой нужде, а этого, чужого, неизвестного, учителя, что ли, какая нужда погнала из Петербурга? Не скрывается ли он от правосудия? Не из тех ли он, кто неведомо ради чего готовил заговор против царя?
Новый и такой злободневный очерк Успенского подтверждал несомненную истину: доверие народа русским революционерам еще предстоит завоевать...
Лето кончалось, и, думая о предстоящей зиме, Шелгунов невольно возвращался мыслями к Елене Ивановне - хоть бы приехала... Он послал ей письмо: «...у меня сохранилось необыкновенно приятное воспоминание о той зиме, когда Вы были здесь. Ведь нынешнюю зиму Вы опять будете здесь? Вы мне так писали. Как бы это было хорошо! Я прямо мечтаю о новой такой же хорошей зиме. Но, говорят, ничто не повторяется». Честно говоря, у него было мало надежды на то, что она приедет в Петербург.
К осени вернулся из Новгорода Коля. Год учения в Новгороде повлиял на него благотворно: там он стал гораздо лучше учиться, гораздо серьезнее относиться к занятиям. Николай Васильевич определил его в реальное училище в Петербурге.
Миша, поступая в университет, выбрал историко-филологический факультет. У него обнаружились лингвистические способности: с детства он свободно владел немецким и французским, а затем с легкостью усваивал и другие европейские языки. Теперь переводил с английского, белыми стихами, но его литературные способности оказались весьма скромными, стихосложением он владел очень слабо.
Как и в детстве, Миша любил петь. Слух у него был хороший, но голос - какой-то дикий. Домашние привыкли и терпеливо слушали, как он распевает свой любимый романс на стихи Пушкина «Сквозь волнистые туманы...». Вечерами Николай Васильевич иногда вынимал из чехла свой корнет-а-пистон и что-нибудь задумчиво наигрывал, сидя в гостиной, а Миша аккомпанировал на рояле.
Утром Николай Васильевич вставал около восьми. Из своей комнаты выходил уже вполне одетый, причесанный, в сюртуке, белой сорочке и черном галстуке. После чая возвращался к себе, садился за стол - он любил свой огромный письменный стол красного дерева, покрытый зеленым сукном. Надевал пенсне и принимался за работу. Писал. Читал рукописи, предложенные журналу «Дело». Авторам назначал он встречи в редакции, на Надеждинской, в определенный час.