- Николай Константинович, скажите что-нибудь!
- Михайловский, речь!
Он окинул взглядом зал, увидел множество лиц, молодых и восторженных... Вдохновился, огладил свою волнистую бороду - и с бокалом в руке сказал:
- Я понимаю, что не ко мне лично относятся ваши приветствия, а к тому направлению, которое я представляю в литературе... Нас одушевляют два чувства. Одно я назову чувством долга или совести, другое - чувством чести. Первое говорит нам, что мы виноваты перед народом, на счет которого мы живем. А второе говорит нам, что и перед нами виноваты те, кто нас ежедневно и ежечасно оскорбляет. Здесь, на празднике молодости, я пью за честь и за совесть!
Раздалась буря аплодисментов. И едва он сошел в зал, его опять подхватили и внесли на эстраду, требуя чтобы он сказал своё слово о недавних студенческих воли нениях. Он задумался и, когда в зале стихло, произнес:
- Я не жду никаких благих практических результатов от ваших волнений, напротив. Но меня радует их нравственная сторона. Ваше движение уместно как протест честных людей против произвола! Вы должны уяснить себе, откуда идут всякие стеснения, ставятся препоны для того, чтобы затормозить правильное развитие общества и держать народ в невежестве. Не отворачивайтесь от этого вопроса! Жизнь выдвинет его на первых же шагах вашей деятельности!
Он сошел с эстрады, и тут же послышались голоса:
- Шелгунов! Шелгунов!
Николай Васильевич не собирался ничего говорить, но что-то же он должен был сказать всем этим молодым людям, ждавшим от него хотя бы нескольких слов, и он поднялся на эстраду. Затих переполненный зал... И невольно подумалось Шелгунову, что слежка за ним вряд ли ограничивается улицей и, значит, все, громко сказанное с этой эстрады сегодня, завтра же будет известно в департаменте полиции. Он вздохнул и сказал:
- С тем, что сказал господин Михайловский, я вполне солидарен. Но прошу, не заставляйте нас высказываться вслух о недавних студентских волнениях. Ведь при таком громадном стечении слушателей нам приходится говорить более или менее... туманно.
Кажется, все его поняли. Никто не высказал претензий. Он сошел с эстрады, его подхватили на руки. «Качать! Качать!»- закричал кто-то. И качали обоих, его и Михайловского.
Предчувствие не обмануло Шелгунова. О выступлениях двух литераторов на вечере студентов Технологического института было кем-то доложено графу Толстому, нынешнему министру внутренних дел. Министр, естественно, возмутился, нашел, что Михайловский и Шелгунов едва ли могут быть терпимы в столице, ибо они оказывают вредное влияние на учащуюся молодежь, и приказал удалить их из Петербурга.
Когда Шелгунов узнал, что из Петербурга его изгоняют, он мысленно обругал себя за осторожную сдержанность на студенческом вечере. Уж лучше бы он произнес горячую речь по поводу студенческих волнений и против царской политики зажимания рта всякому, кто чем-либо недоволен. Сказал бы все, что невозможно высказать на страницах печати, и сотни студентов его бы услышали, Я назавтра передали бы его слова широкому кругу их друзей и знакомых. Проклятая привычка к постоянной Осторожности, а тут еще этот сыщик, следующий по пятам... Лучше бы он, Шелгунов, произнес речь! Тогда бы хоть знал, за что будет выслан. Лучше быть высланным за дело, чем вот так, можно сказать, ни за что...
Обоим, ему и Михайловскому, разрешено было самим выбрать себе новое место жительства за пределами Петербурга, Москвы и Петербургской губернии. Они назвали Выборг. Прежде всего потому, что от Петербурга до Выборга было, как говорится, рукой подать.
Из Петербурга высылали двух литераторов, а в газетах об этом, разумеется, не было ни слова. Зато все газеты на первых страницах возвестили о том, что накануне нового, 1883 года возвратилась наконец из Гатчины в Петербург царская семья. С Варшавского вокзала их величества направились первым делом в Казанский собор и там сотворили молитву, затем в Петропавловский собор, где тоже молились, и лишь после этого прибыли - не в Зимний, а в Аничков дворец, с которым у царя не было связано никаких неприятных воспоминаний.
Новый год Шелгунов еще успел встретить в Петербурге. А Михайловский - в деревенской усадьбе Глеба Успенского, в гостях, где он получил с елки шуточный с намеком, подарок - выборгский крендель.