А пока что Судейкин с арестами народовольцев не спешил.
В апреле министр внутренних дел Толстой разрешил Шелгунову жить в Царском Селе, и Шелгунов снял там дачу - домик с мезонином. От станции к этой даче дорога вела через прекрасный царскосельский парк.
Узнал он. что Михайловский получил разрешение перебраться из Выборга поближе к Петербургу. Но не в Царское Село, как надеялся Шелгунов, а в захолустную Любань.
В письме к Людмиле Петровне Шелгунов попросил, чтобы она от его имени обратилась к Плеве - не разрешит ли ему приехать в Петербург по журнальным делам в первых числах июня.
Людмила Петровна потом рассказывала, что Плеве даже возмутился: «Как же ему разрешать приезжать в Петербург, когда ему захочется! В Царском живет на даче, будет приезжать когда вздумается - какое же это наказание!» Можно было бы спросить его: а за что, собственно, должен нести наказание Шелгунов? Какой закон он нарушил? Но для Плеве законом была воля царя и воля министра внутренних дел.
Тогда Людмила Петровна подала прошение на имя министра внутренних дел - о том, чтобы ее мужу вообще разрешили жить в Петербурге. Плеве при ней прочел прошение, пожал плечами, сказал, что доложит министру: «Мне это нетрудно, но за успех не ручаюсь».
Шелгунов был уверен, что последует отказ. Но вот в июле приехал к нему на дачу помощник царскосельского полицмейстера. Он привез бумагу, в которой было написано, что Шелгунову министр внутренних дел жить в Петербурге разрешил.
- Нет ли тут опечатки? - с сомнением спросил Шелгунов.- Может быть, следует читать «не разрешил»?
- Нет, разрешил, - заверил его помощник полицмейстера.
Вот и пойми, почему директор департамента полиции полагает, что его нельзя пустить в Петербург даже на несколько дней, а министр, изгнавший его из Петербурга семь месяцев назад, теперь без всякой проволочки разрешает вернуться обратно.
Получив документ о разрешении, сразу же отправился Шелгунов на станцию, с первым же поездом поехал в Петербург.
«А что значит милая свобода: я почувствовал себя гораздо крепче и здоровее»,- написал он в тот же день Михайловскому.
По возвращении в Петербург Шелгунов снял себе квартиру в Манежном переулке. Отсюда было совсем близко до редакции «Дела» на Надеждинской.
Он знал, что положение журнала остается крайне шатким. Это все больше его беспокоило. Уже полгода журнал не имел официально утвержденного редактора, Шептунов признавался редактором «Дела» только до конца прошлого, 1882 года. Когда его выслали из Петербурга, его имя пришлось немедленно снять с обложки, а Станюковича новым редактором не утверждали.
Сравнительно легко было получить у властей разрешение купить журнал и, таким образом, стать издателем. И вот Станюкович решился стать издателем «Дела». Он купил журнал у вдовы Благосветлова за пятьдесят тысяч рублей и ради этого влез в немыслимые долги. У него была большая семья - жена, четыре дочери и сын, - и Станюкович надеялся, что издательское дело поможет ему со временем стать таким же обеспеченным человеком, каким сумел стать под конец жизни покойный Благосветлов. Теперь Станюкович обратился к властям с ходатайством, чтобы дозволено было напечатать на обложке имя госпожи Благосветловой - уже как якобы редактора. Не разрешили. Предложил кандидатуру Бажина. Отклонили.
С поиском номинального редактора надо было спешить, иначе власти грозились вообще закрыть журнал. И тут Станюковичу удалось найти человека, который внял его горячим уговорам и согласился числиться редактором «Дела», если, конечно, его утвердят. Кандидатура его не вызвала возражений у властей, и вот номинальным редактором журнала стал известный педагог и автор педагогических статей Острогорский. Его имя обозначили на обложке, журнал не погиб и мог еще существовать.
Шелгунов регулярно помещал в «Деле» «внутренние обозрения», но обозрениям этим, ради меньших цензорских придирок, ныне пришлось давать более скромный заголовок «Из домашней хроники». То есть как бы вместо обозрений предлагались заметки по частным вопросам. И если в прошлом году Шелгунов ставил под своими обозрениями подпись Я. Ж, то после высылки в Выборг ему пришлось маскировать свое участие в журнале менее прозрачной подписью: Н. В.
Как бы то ни было, он продолжал писать о том, что больше всего его волновало. Теперь он подчеркивал в одной статье, что исторический закон «бытие определяет сознание» с неизбежностью действует в тот последний момент, когда жизнь прижимает к стене. «Нас же пока жизнь еще не совсем к стене прижала, и только этим объясняется, что, как мы ни скрипим, какие ни встречаются в нашей жизни ненормальности, а мы все ползем, как ползли до сих пор».