Выходит, журнал запрещен не за напечатанное в нем, а за то, что его сотрудники подверглись аресту...
Шелгунов узнал, что Кривенко еще 5 апреля переведен из Дома предварительного заключения в Трубецкой бастион. Значит, вина его сочтена серьезной.
Закрытие «Отечественных записок» больнее всего, конечно, ударило по Салтыкову - он ведь душу вкладывал в свой журнал. Для него это катастрофа. Но его-то вина в чем, с точки зрения властей?
А что, если его нечаянно подвел Белоголовый? Ведь в апрельском номере «Общего дела» сообщено о запрещении новых сказок Салтыкова-Щедрина и так изложена суть сказки «Медведь на воеводстве»: «Топтыгин 2-й умер насильственной смертью, а потому Топтыгин 3-й, боясь той же участи, забился в берлогу и пригласил министром к себе осла...» Далее: «...цензурному комитету показалось, что Щедрин в виде осла вывел гр. Толстого, и, чтобы не оскорбить своего прямого начальника, он не пропустил эту сказку, а кстати уж и остальные три». Эту статью в «Общем деле» Белоголовый написал так, что у читателя не оставалось сомнений: Топтыгин 2-й - это Александр Второй, убитый народовольцами, а Топтыгин 3-й - Александр Третий, в опасное время укрывшийся, как в берлогу, в загородный дворец в Гатчине... И если петербургские власти этот номер женевского «Общего дела» прочли, они должны были вознегодовать. Если не в образе Льва, а в этих Топтыгиных следует видеть намек на русских царей, то, с монархической точки зрения, это уже не просто недопустимый намек, но оскорбление величества! Так что, возможно, арест Михайловского и Кривенко - лишь предлог для закрытия журнала, истинная же причина - возмущение властей сатирическим пером его редактора - Салтыкова-Щедрина...
Да, напрасно Шелгунов, возвращаясь из-за границы, надеялся отдохнуть от бесконечных забот журнальных. После ареста Станюковича бросить «Дело» на произвол судьбы для него было немыслимо.
В редакции, на Надеждинской, первым делом он ознакомился с конторскими книгами, которые вел Станюкович, и с ужасом узнал, что долгов у редакции - тридцать три тысячи рублей. Платить гонорары, платить в типографию - не из чего. И собственный гонорар в самом деле получить нельзя.
Положение объяснил ему Бажин. Оказывается, Станюкович приобрел журнал у Благосветловой за пятьдесят тысяч, не имея в кармане, быть может, и пятидесяти рублей. Первые тридцать тысяч он выплатил, вынув эту сумму из подписных денег. После этого он, понятно, вынужден был и бумагу брать в долг, и печатать в долг, да еще брал кредиты, чтобы выплачивать авторам гонорар. Так что удивляться нечему. Предпринимательскими способностями Станюкович явно не обладал.
После ареста его продержали в Петропавловской крепости несколько дней, а затем перевели на Шпалерную, в «предварилку»,- это симптом для него благоприятный. Вернулась из-за границы его жена с детьми. Узнав об аресте мужа, она приехала сразу.
Ей разрешили свидание с ним. После свидания с мужем в тюрьме она со слезами рассказала о нем Шелгунову. Теперь, по ее словам, Станюкович сознавал, что он как издатель попал в положение безвыходное. Он надеялся «Дело» продать. Желающий купить мог бы найтись, так как получить право на издание совсем нового журнала в нынешних условиях вряд ли возможно, проще купить право на издание уже разрешенного. Станюкович теперь готов был уступить «Дело» кому угодно, при непременном условии, что покупщик примет на себя и все обязательства перед подписчиками и все журнальные долги.
Первым вызвался купить журнал владелец типографии. Но он еще мог передумать. Мог сообразить, что с покупкой журнала связан немалый риск. Ведь издание далеко не всегда приносит ожидаемый доход, может оказаться убыточным, может и разорить...
Отношение цензуры к «Делу» оставалось до крайности придирчивым. Шелгунов рассказывал в письме к Попову 27 мая: «Всякий цензор желает сбыть от себя «Дело». А лучшее средство для этого - довести редакцию до отчаяния и заставить ее просить назначения нового цензора. Не ищите тут ни правды, ни закона, ни справедливости. Их нет и в помине. Вчера я возмутился до того, что и сказать вам не умею».
Наступило лето. Коля, как и все остальные гардемарины кронштадтского Морского училища, ушел в учебное плавание по Балтике. Людмила Петровна с дочерью уехала в свое Подолье. Николай Васильевич тоже не хотел оставаться летом в душном городе. Но в Подолье, конечно, не поехал. Снял себе дачу в Парголове - полчаса на поезде от Финляндского вокзала, так что можно было в любой день приезжать в Петербург. Он решил, что достаточно будет посещать редакцию два раза в неделю.