Приезжая утренним поездом в город из Парголова, каждый раз узнавал новости. Ничего хорошего не ждал. Но вот узнал, что 1 июня Кривенко, слава богу, переведен из крепости обратно на Шпалерную.
Попов прислал письмо, сообщал, что жена его Ольга Николаевна, узнав, что Станюкович продает «Дело», загорелась желанием стать издательницей. Сам он тоже был бы не прочь видеть «Дело» в ее руках и готов дать ей на приобретение журнала двадцать тысяч. Но двадцати тысяч было недостаточно...
Отказался от приобретения журнала типографщик. Захотел купить «Дело» некто Вольфсон, он рекомендовался как магистр естественных наук, но, главное, это был человек денежный. Он повел переговоры с арестованным Станюковичем через адвоката, своего поверенного. И вот 13 июня Вольфсон формально приобрел право на издание «Дела», то есть обязывался уплатить тридцать три тысячи журнального долга и две тысячи - жене Станюковича, оставшейся без средств. Обязывался довести журнал до конца года и, таким образом, расквитаться с подписчиками. Но еще неизвестно было, утвердит ли Вольфсона издателем «Дела» Главное управление по делам печати.
А на другой день в редакцию журнала на Надеждинской шумно явились жандармский следователь и прокурор. Они забрали в редакции книгу адресов, конторские книги, редакционную переписку.
Номинальный, лишь для подписи, редактор «Дела» Острогорский 18 июня был вызван в департамент полиции. Директор департамента Плеве объявил ему, что, если он не хочет попасть на скамью подсудимых, пусть немедленно, не выходя из кабинета, напишет заявление об отказе своем от редакторства. Острогорский дрогнул и написал. Потом он известил об этом Шелгунова и Бажина, однако сам на Надеждинскую не явился.
«Чувство у меня такое, точно все под следствием. Да оно так и на самом деле, - написал Шелгунов 21 июня Попову. - Если что случится со мной, я просил Людмилу Петровну вас уведомить». А в письме к ней, посланном в тот же день, написал о том, что его особенно удручало: «Если «Дело» умрет - великий позор ляжет на нас: долги не будут заплачены, подписчики останутся неудовлетворенными». Подписчикам ничего не объяснишь после того, как журнал перестанет выходить. И вернуть им деньги редакция будет не в состоянии...
Но, может быть, сумеет расквитаться с подписчиками Вольфсон? В этом нельзя было не усомниться. Он не обнаруживал ни знания журнального дела, ни столь необходимого в этом деле художественного чутья. К тому же он был на удивление самоуверен и заносчив. Уже видел себя вторым Благосветловым. Появляясь в редакции, подавал руку только тем, кого считал по общественному положению не ниже себя, секретарю и рассыльному лишь кивал головой. Ясно было, что с таким издателем журнал не сможет обрести свое прежнее лицо, прежний демократизм, и в таком журнале Шелгунов сотрудничать не хотел.
А Вольфсон уже подал прошение, чтобы его утвердили издателем «Дела». В Управлении по делам печати встретили его сурово и заставили сразу дать подписку в том, что он обязуется «радикально изменить состав сотрудников журнала, удалив из него все неблагонадежные элементы», обязуется придать журналу иное направление, «чуждое затаенной интриги и замаскированной противогосударственной агитации». Копию этого документа Вольфсон носил с собой в бумажнике, на свое согласие дать подписку он смотрел как на военную хитрость. Доверительно сказал Шелгунову, что подписку дал с тайным намерением потом ее не исполнить...
Шелгунов заявил ему, что отныне считает себя в редакции лишним и слагает с себя редакторские обязанности.
- Может быть, вы гнушаетесь работать со мною? - с оскорбленным видом спросил Вольфсон.
Шелгунов ответил, что не гнушается, но при новых условиях оставаться в составе редакции не считает возможным.
И вот, казалось бы, он должен был испытать облегчение: сложил с себя редакторские обязанности - гора с плеч... Но совершенно разбитый вернулся под вечер в Парголово.
В третьем часу ночи - наступило 28 июня - разбудил его резкий стук в дверь. Он сразу понял, что это означает, и, пока хозяин дачи поднимался с постели и затем отпирал дверь, наскоро умылся, причесался и начал одеваться.
Явились с обыском: прокурор, жандармский офицер два жандарма, исправник, сотский и трое местных крестьян - понятые. Обыск был не особенно строгий, но исписанные бумаги просматривали внимательно. Шелгунов заблаговременно сжег письма, которые могли кого-нибудь компрометировать, сжег - и печально подумал о том, сколько живых свидетельств нашей жизни и сколько мыслей, доверенных бумаге, исчезает бесследно в подобные критические моменты - но что поделаешь... Ты не вправе подводить своих единомышленников и друзей