- Да, да, они очень любезны, - язвительно заметил Шелгунов. И уже серьезно сказал: - Я убежден, что меня освободят в скором времени. А вот «Дело»... «Дело» погибло.
Елена Ивановна сказала горячо, что она попытается спасти журнал - обратится с прошением, чтобы издавать «Дело» разрешили ей. Шелгунов покачал головой и заметил, что, если, паче чаяния, разрешат, ей придется выложить более тридцати тысяч рублей сразу, не говоря уже о дальнейших тратах. Она заверила, что нужную сумму сможет достать.
- Нет, «Дело» погибло, - сумрачно сказал Шелгунов.- Это уже непреложный факт.
Она спросила, чем еще может ему помочь. Он от души поблагодарил ее за участие, сказал, что помощи не требуется. По освобождении он намерен уехать в деревню.
Она удивилась. Хотя сама теперь жила в имении в Новгородской губернии, в Петербурге бывала лишь наездом, но удивилась желанию Шелгунова: он же петербургский человек... Он хотел было спросить, что она подразумевает под словом «петербургский»... Но тут она увидела на столике потрепанную книжку - очередной пошлый роман из тюремной библиотеки, спросила: а серьезной литературы в этой библиотеке нет?
- Есть Достоевский.
- А Достоевского не читайте, - чуть ли не испуганно сказала она, и он улыбнулся.
На этом расстались, и так ему стало грустно... Он обещал ей написать, когда освободится из заключения. То есть еще неизвестно когда...
Лето кончалось. Переводная литература из тюремной библиотеки была им вся прочитана, принялся он за русскую. Взял нечитанную прежде книжку Левитова, углубился в нее, и возникло ощущение, что спустился он в темный и сырой подвал, где стоит туман от сивухи и махорки, слышится какая-то нечленораздельная речь, слышится стон больного, которому не знаешь как помочь...
Немногим светлее показался Гаршин. А когда среди книг тюремной библиотеки остался нетронутым один Достоевский, взял и его сочинения - почему бы, в конце концов, не перечитать?
Но болезненность мировосприятия в романах Достоевского была ему тягостна раньше, тягостной, в еще большей степени, показалась теперь. Все-таки тюремный доктор был по-своему прав: заключенному в камере читать Достоевского не стоит, если он хочет сохранить в себе необходимую твердость духа, если в этот момент в его жизни главное - не дрогнуть перед любым возможным ударом судьбы.
Наверное, томясь в камере, лучше всего было бы перечитывать стихи Пушкина. Вот что возвышает и просветляет душу... Перечитать бы и восстановить в памяти, например, вот это: «Роняет лес багряный свой убор...» Но Пушкина в тюремной библиотеке не было.
На краткие свидания к Николаю Васильевичу в тюрьму приходили Миша и Людмила Петровна. Наконец пришел вернувшийся из летнего плавания Коля. Коле он особенно обрадовался - ведь никого другого он так не любил. И, кажется, Коля оставался единственным, кто любил его неизменно.
В сентябре то и дело хмурилось небо, лил дождь. И не каждый день удавалось выйти на прогулку.
Здоровье, как это ни печально, не налаживалось, а ухудшалось. За обедом Николай Васильевич мог есть только суп, да три раза в день он пил чай, ничего иного желудок не принимал совершенно.
Как-то зашел фельдшер - он ходил по камерам с ключом, как надзиратель, - и Шелгунов рассказал ему о своих недомоганиях. В ответ фельдшер постучал ключом в стену - мол, вся беда от этих стен.
Заходил и доктор. Давал лекарства, но они что-то не помогали. Доктор разводил руками, говорил:
- Лекарствами ничего не сделаешь. Выпустят - и выздоровеете.
Хотелось верить, что будет так. Вот он поселится в деревне, будет дышать свежим воздухом. Чтобы не оказаться нахлебником у Попова, займется полезным делом - работой на мельнице или, например, пчеловодством - прекрасное, укрепляющее нервы занятие...
«Бларамберг мне говорит, что я «петербургский» человек, - рассказывал он в письме к Попову и замечал иронически: - Я ее не спросил, что это значит; наверно, что-нибудь худое». Должно быть, она полагала, что деревенская жизнь ему будет в тягость...
Попов прислал еще письмо - повторил приглашение в свою усадьбу возле смоленского села Воробьево. Больше того, написал, что готов построить для Николая Васильевича отдельную избу.
Явилась в тюрьму на свидание Людмила Петровна, сообщила радостную новость: была она у прокурора судебной палаты, и тот сказал, что ее мужа скоро выпустят на все четыре стороны.
Уже с нетерпением стал ждать Шелгунов, когда его освободят. Больше двух недель томился в ожидании. Лишь 25 октября, в девять часов утра, щелкнул замок, появился в дверях старший надзиратель и объявил: