В доме хозяин отвел гостю чисто прибранную комнату. Вечером принес зажженную керосиновую лампу. Сказал, что керосиновая лампа - едва ли не единственное благо цивилизации, которое можно увидеть здесь, в Воробьеве, не только в его доме, но и в крестьянских домах.
При свете этой лампы Шелгунов обмакнул перо в чернильницу. Принялся за первое письмо к редактору «Русских ведомостей»: «...когда я был нынешней весной в Ницце - и писалось, как из Ниццы. Это, конечно, хорошо. Но, попав из Петербурга и Москвы в Воробьеве, я сразу шагнул в Х-е столетие и боюсь, чтобы этот реализм не сказался в моих статьях. Что я говорю - боюсь, он скажется неизбежно, и, с моей точки зрения, это хорошо, ибо держит на веревочке действительности».
Наутро он отправил к уряднику, в волость, пропуск, выданный в петербургском жандармском управлении. Ждал, что урядник со дня на день явится в Воробьеве - удостовериться в прибытии поднадзорного туда, куда ему предписано. Прошло однако больше двух недель, пока он дождался урядника - тот ни о чем не беспокоился и в Воробьеве съездить не спешил. Появился он вместе со становым приставом. Становой выдал Шелгунову вид на жительство и взял с него положенную подписку, что о каждом выезде из Воробьева будет извещать. Шелгунов поинтересовался, каким будет предписанный «особый» надзор и кто обязан за ним наблюдать - сотский? Или волостное правление?
- А никто, - спокойно ответил становой. - Они совсем не будут знать, что вы под надзором.
Вот как оно бывает на Руси: кто-то на самом верху предписал учреждать над неблагонадежными личностями, вроде Шелгунова, «особый надзор». Но уже следователь полагал, что «особый» - ничего не означает, что это - «так, слово». А в деревне становой пристав уже и самому слову «надзор» значения не придавал. К тихой радости поднадзорного, предписание об особом надзоре незаметно превращалось в ничего не значащую бумажку. Он, Шелгунов, никаких опасений у местных властей не вызывал. Урядник и становой пристав уехали восвояси, не учредив за ним никакого надзора.
Уже на исходе был ноябрь, и холодеющий ветер мел опавшие листья в саду. В доме затопили печи. В окнах запотевали стекла, по ним стекали капли, как слезы. Николай Васильевич начал писать воспоминания. Положил себе урок - в день по странице.
Труднее всего оказалось откровенно писать о себе. Он думал о том, как часто мемуаристы соскальзывают на путь самооправдания, как стараются затушевать свои былые ошибки и промахи, как вольно или невольно преувеличивают собственную роль... Но ему оправдываться незачем, да и не в чем.
К великому сожалению, не все можно высказать печатно, а недоговоренность вообще небезопасная вещь: она может приводить читателя к ошибочному пониманию. Но кому удается договорить все до конца?
Главное, правдиво сообщить важнейшие факты. «Слова и иллюзии гибнут - факты остаются» - в этом Писарев был, конечно, прав. Иллюзии гибнут, а на факты мы смотрим все более трезвыми глазами.
Едучи сюда, он воображал, что сможет заняться пчеловодством или, может быть, работать на мельнице и, таким образом, жить за свой счет. Полагал, что рискованно ему рассчитывать на постоянный заработок в газете или в журнале.
Однако на мельнице он оказался просто не нужен, а что касается пчеловодства, то единственное, что мог ему предложить Попов, это на досуге, для собственного развлечения, делать ульи, благо столярная работа ему знакома. В зимнее время в столярной мастерской сколачивал ульи бывший солдат, отпущенный с военной службы по малосильности. Но этот малосильный мужичок имел золотые руки, работал на загляденье, и Шелгунов с удовольствием стал ему помогать. Работа в мастерской прогоняла хандру, и в декабре он похвастался в письме к Михайловскому: «Теперь я стал столяром, да каким, если бы ты видел!»
А когда он заходил в крестьянские избы – сердце сжималось - такая бедность бросалась в глаза. В сенях можно было наткнуться на теленка, с которым хозяева жили под одной крышей. Войдешь в избу - духота и смрад нестерпимый, но избу не проветривают: берегут тепло. Ведь леса кругом мало, с дровами туго. Окошки крохотные, свет едва пробивается, люди спят на полатях вповалку, под тулупом, положив под голову кулак - ни подушек, ни одеял они не знают...
Он заходил на мельницу и видел, что привозят молоть мужики. Редко это чистая рожь, чаще - пополам с мякиной, с примесью ячменя или гречихи. Мельнику платят натурой, то есть тем самым зерном, что привозят молоть. Когда у мельника накапливается запас ржаной муки, он нанимает кого-нибудь отвезти муку в Смоленск, и за путь в оба конца, то есть восемьдесят верст, на своей подводе и соответственно за два дня труда мужик получает от мельника всего один рубль. И такой заработок достается нечасто, а других зимой в Воробьеве нет.