Шелгунов беседовал с мужиками, и все рассказывали одно: чистый ржаной хлеб они едят только весной и в сенокосную пору, а в остальное время - хлеб, в который примешана полова, то есть мякина, это называется половый хлеб. Ржаной по весне берут у мельника в долг, так происходит из года в год, и долговое колесо для многих оказывается бесконечным. Горько было видеть еще, что к беспросветной бедности привыкли, иной жизни себе в деревне не представляют и поэтому о лучшей не думают. А если им жить тяжело, так ведь «ничего не поделаешь». И вот это обычное присловье «ничего не поделаешь» было самым удручающим из всего, что он слышал.
Ему рассказывали, что, когда отменили крепостное право, помещики землю получше, понятно, оставили себе, а крестьянам отдали землю похуже, и наделы оказались недостаточными для того, чтобы крестьяне имели возможность круглый год есть чистый ржаной хлеб. Особенно плохой половый хлеб смоленские мужики едят осенью И зимой, когда, говорят они, «нужда велит тощать».
Вот об этой жизни он и будет писать в «Русские ведомости»...
В марте начал бурно таять снег, по деревне потекли ручьи навозной грязи, и дорога сделалась непроезжей. В начале апреля, когда подзолистая почва подсохла, началась пахота, и можно было увидеть в ноле, какая первобытная деревянная соха у смоленского мужика.
Посылая свой первый деревенский очерк в «Русские ведомости», Шелгунов написал Соболевскому: «Я ничего не выдумываю и не сочиняю, а записываю факты. Выводы должны получаться сами собою». Подчеркнул: «Я пишу без предвзятости и без тенденций, пишу то, что вижу и как вижу». » Очерк он озаглавил: «Как мы живем».
В марте 1885 года Михайловский сообщил в письме, что ему наконец разрешен въезд в Петербург, а в мае написал, что едет на Кавказ, проездом будет в Москве и хорошо было бы там встретиться. Может, обоим удастся задержаться в Москве на несколько дней.
Конечно, стоило поехать в Москву - и не только ради свидания с Михайловским. Шелгунов надеялся выяснить, есть ли возможность напечатать в Москве первую часть воспоминаний, уже готовую. Он посылал ее в Петербург, в «Вестник Европы», но получил вежливый отказ. Редакцию этого журнала смутил политический смысл того, что он написал. Тогда Шелгунов послал рукопись воспоминаний Соболевскому. Соболевский колебался, не решаясь дать определенный ответ, и стоило бы с ним встретиться, поговорить откровенно с глазу на глаз.
А еще хотел Шелгунов посоветоваться в Москве с докторами. Его одолевал кашель, мучила астма - ошибся тюремный доктор, когда сказал ему: «Выпустят - и выздоровеете». Здоровье не возвращалось...
О своем отъезде он известил станового пристава. И выехал в Москву.
В Москве Шелгунов и Михайловский остановились в одной и той же гостинице - заранее об этом в письмах своих договорились. Но об их приезде сразу же стало известно полиции. В первый же день Михайловского затребовали в полицейский участок и там объявили, что он должен немедленно покинуть Москву. На другой день вызвали Шелгунова и объявили ему то же самое.
Вдвоем они поехали к обер-полицмейстеру Козлову, надеясь добиться отсрочки. И удалось! Козлову, как видно, доставило удовольствие показать, что всякое решение - в его власти, и он разрешил им задержаться в Москве на три дня.
- А вообще - могу ли я приезжать в Москву? - спросил его Шелгунов.
- Сделайте одолжение!
- Но, может, нужно извещать вас об этом заранее?
- Нет, не нужно. Ведь это от меня зависит. От меня!
Разрешенные три дня надо было использовать с толком. Шелгунов поехал к Соболевскому. Но переговоры с глазу на глаз не помогли. Соболевский рукопись воспоминаний вернул: опасался, что из-за них у него будут неприятности. Ну, куда же теперь рукопись предложить?
Вспомнил Шелгунов о своем кратком знакомстве с Виктором Александровичем Гольцевым. Он уже слышал, что арест и пребывание в «предварилке» обошлись для Голыдева почти без последствий. По выходе из тюрьмы он получил разрешение жить в Москве. Правда, под надзором полиции.
Теперь он был редактором журнала «Русская мысль». Ему Шелгунов отвез рукопись. Гольцев ее охотно взял, прочел, не откладывая в долгий ящик. Одобрил. Но усомнился в том, что удастся напечатать ее в неприкосновенном виде, без купюр. Ну, если без купюр нельзя будет обойтись... Надо соглашаться.
Беседовали они дружески. Гольцев рассказал, между прочим, как он в прошлом году был арестован в Москве. Первым делом его отвезли в полицейскую часть, и там, запертый в камере, он прочел на стене, покрашенной масляной краской, нацарапанное кем-то четверостишие: