Поживешь - пропадешь,
Не оставишь следа.
Вся-то жизнь наша - грош,
Да и то не всегда.
Это ему запомнилось...
Шелгунов заметил, что след, хотя и разный, оставляем мы все, и автор четверостишия тоже оставил след по меньшей мере в виде этих четырех строчек. Бесследно не проходит ничего. Даже то, что, как нам кажется, следа не оставляет...
В Москве Шелгунову оставалось еще обратиться к доктору. Его принял известный доктор Остроумов. Осмотрел, выслушал и объяснил все его недомогания расстройством нервов.
Срок полицейского разрешения кончился, пора было покидать Москву. Итоги поездки оказались малоутешительными, она принесла ему пятьдесят рублей долгу и надежду на обещания Гольцева.
Постоянный заработок был необходим. Тягостно было сознавать, что живет он на средства хозяина усадьбы, не на свои. Хотя Попов его этим не попрекал ни в малейшей степени. Он выполнял свое намерение выстроить для Николая Васильевича, рядом со своим домом, в саду, под деревьями, отдельную избу. Нанял плотников, и к началу лета изба была готова. На обыкновенные крестьянские избы она не походила, это, собственно, была не изба, а бревенчатый домик с большими окнами, светлый и приветливый, и крыт он был не соломой, а дранкой.
В конце мая Шелгунов признавался в письме к Людмиле Петровне: «Чем дальше, тем большим клином заседает во мне желание выскочить из Воробьева. Ведь одиннадцать лет я знаком с Поповым, что было с ним пережито и переговорено, и все забор между нами, все чужие. Если бы у меня были деньги, чтобы им платить, тогда бы еще ничего, а жить на их счет, когда нас разделяет забор...» Правда, пребывание гостя было для хозяина усадьбы ничуть не обременительным.
Все-таки разными они были людьми. Если Шелгунов поступал в первую очередь согласно убеждениям, то Попов - согласно обстоятельствам. Неодинаковое понимание ценностей жизни, разница в жизненных правилах - все это их разделяло. Спорить с Поповым было трудно, в споре Попов с готовностью уступал, но в его глазах мелькала усмешка - он явно хотел показать, что уступает только из учтивости и нежелания спорить. Иногда в разговоре у него проскальзывал снисходительный тон, для Шелгунова неприятный, задевающий его самолюбие.
Попов тоже видел в царском самодержавии тормоз прогресса, но точно так же он, наверное, не любил бы всякую власть, поставленную над ним: твердых и ясных убеждений у него не было. Никаких благих перемен в скором будущем он не ожидал и так же, как местные мужики, полагал, что ничего не поделаешь.
И не потому ли оказывался таким медленным социальный прогресс, что слишком многие смирялись перед окружающей действительностью?
Позднее Шелгунов кратко рассказал о Попове, не называя его по имени, в одном из своих «Очерков русской жизни». Написал, что в этом помещике увидел тип человека усомнившегося. «Когда он видит, что его соседи занимаются улучшением хозяйства, в особенности же построек, он только улыбается добродушно-иронически, точно ему жаль, что они тратят свои и. средства, и силы, и время по-пустому. По его мнению, ничего не нужно ни улучшать, ни созидать, - пускай все остается, как оно есть...» Прежде были у него идеалы и стремления, теперь же он говорит, что один в поле не воин, «жизнь коротка, а уж ему пятьдесят пять лет, - ему не разбудить тех, кто спит, и не поднять с места тех, кто сидит». Идеал - не журавль в небе. Идеал, как синицу, каждый тянется взять в руки. «Без надежды взять идеал в руки никто к нему и тянуться не станет, - замечал Шелгунов.- Пессимист-помещик, о котором я говорил, верит вполне в светлое будущее России, но он тоже знает, что это будущее не для него и что он успеет умереть до того времени десять раз».
«В целый год (почти), что я здесь, - написал он осенью 1885 года в очередном очерке для «Русских ведомостей»,- я не слыхал о приезде ни исправника, ни станового, ни урядника, ни члена управы, ни доктора, ни фельдшера, ни мирового, ни следователя. Конечно, оно делает честь нашему поведению и доставляет нам спокойствие, но не слишком ли мы уже дорого платим на содержание нашего уездного начальства, которого никогда не видим и без которого прекрасно обходились?» Он отмечал: «...русские затолочья представляют собою весьма своеобразную противоположность русским городам, где ужасно много управляют, следят, надзирают». И еще: «...наши затолочья лежат вне всяких сношений с миром, не пользуются никакими благами цивилизации и все-таки платят за них процентов двадцать подоходного налога. Почему это могло случиться, обитатели затолочья не только не знают, но и не задают себе этого праздного вопроса и платят, не говоря ни слова, потому что «ничего не поделаешь».