В этом очерке он позволил себе одну неточность: урядник в Воробьсво все-таки приезжал, и приезжал трижды в течение года, но лишь к нему, Шелгунову, а иначе бы не появился. В первый раз - в ноябре. Второй раз, в июне, приезжал объявить о решении властей отдать Шелгунова под надзор полиции на пять лет. В августе урядник приехал в третий раз - при нем была бумага из полиции. В бумаге ставилось девятнадцать вопросов, и Шелгунов должен был дать письменно девятнадцать ответов - сведения о себе, о родителях, о детях и так далее. Неизвестно зачем.
В октябре и ноябре «Русская мысль» напечатала первые главы его воспоминаний. На радостях он выслал Гольцеву готовое продолжение.
Гольцев ответил ушатом холодной воды. Написал, что хорошо было бы встретиться и поговорить, потому что новые главы воспоминаний в их нынешнем виде напечатать будет затруднительно, кое-что нужно вычеркнуть или исправить. Вечная эта необходимость, черт бы ее побрал...
Шелгунов выехал из Воробьева вместе с Ольгой Николаевной Поповой. Она направлялась через Москву в Петербург.
Зима в этом году наступила рано, и 15 ноября, днем, когда они прибыли в Москву, было по-зимнему морозно. Прямо со Смоленского вокзала Шелгунов поехал к обер-полицмейстеру. Не застал. В приемной сказали, что Козлов у генерал-губернатора и вернется к четырем часам. Вернулся он в пять. Тут же подписал разрешение пробыть в Москве четыре дня, и с этим разрешением Шелгунов поехал в знакомую гостиницу.
В эти дни он встречался с Гольцевым и Соболевским. Правил злосчастную рукопись воспоминаний. Соболевский дал ему понять, что очерки его не особенно желательны для «Русских ведомостей» - вызывают разные затруднения для редакции. Так что не обессудьте, но... Оставалось вежливо раскланяться.
Гольцев же подтвердил свою готовность печатать продолжение воспоминаний Шслгунова. Больше того, предложил ему с нового года вести в «Русской мысли» ежемесячный обзор провинциальных газет. Для сентябрьского и ноябрьского номеров журнала такой обзор делал Глеб Успенский, но продолжать не берется. Обзоры его напечатаны под общим заголовком «Очерки русской жизни», заголовок этот стоит сохранить. Газеты для составления обзора будут высылаться в Воробьеве по почте.
Шелгунов охотно согласился. И выехал из Москвы в Воробьево домой.
Уже скольких его друзей и знакомых, так или иначе, изгнали из Петербурга... Прямо-таки вымели!
Летом прошлого года из Петропавловской крепости в Шлиссельбургскую был переведен осужденный пожизненно Юрий Богданович, а в декабре туда же был заточен Василий Караулов, осужденный на четыре года каторги. Весной нынешнего года отправили в ссылку Станюковича, Кривенко и Усову. Станюковича - на три года в Сибирь, в Томск. Кривенко и Усову, как это ни печально, врозь: его - в Вятскую губернию, в Глазов, ее - в Тобольскую, в Тару. Его на три года, ее на пять лет. Относительно мягкий приговор показывал, что оба они так и не признали себя виновными в том, в чем их обвиняли на основании доносов Дегаева, а других свидетелей обвинения не нашлось. После того как Дегаев бежал за границу, пропала возможность привлекать его на очные ставки. Главное, все его сведения - после того, как он организовал убийство Судейкина, - не могли уже служить доказательствами для суда.
В ноябре 1885 года Шелгунов получил первое письмо от Софьи Ермолаевны Усовой из далекой Тары. Из ее письма узнал, что Сергей Николаевич обратился - через брата своего - к министру юстиции с просьбой разрешить ему отбывать ссылку тоже в Таре, вместе с ней. Он отчаянно скучает в Глазове.
«Еще бы ему, бедняку, не скучать: я думаю, только Вашими письмами живет и дышит»,- заверял Шелгунов Софью Ермолаевну в ответном письме. О себе написал: «Казалось бы, поднадзорному при моих условиях ничего, а нет - томит, чувствуешь на себе какую-то плиту».
Софья Ермолаевна прислала ему из Тары полотенце, собственноручно вышитое в одиночестве ссылки, - этот подарок его растрогал. И пришло письмо от Кривенко, полное горечи.
«Дорогой Сергей Николаевич, - отвечал Шелгунов. - И совсем мне не нужно было смотреть на подпись письма, чтобы узнать, от кого оно. Уже в первых строках его столько едких кислот и сквозь пары их так ясно и светло смотрит ваше доброе (не без ехидства, однако) лицо, что мне стало тепло и весело. А полотенце я, точно, получил. Когда оно пришло ко мне, я его тотчас же повесил на гвоздь и так продержал до вечера, и такое у меня было хорошее, домашнее, ласковое чувство, точно Софья Ермолаевна сидит у меня с визитом. И карточка ее есть у меня, да это не то: полотенце напомнило мне ее больше. Когда мы все были еще «там»... я вас видел не раз, когда вы гуляли (и всегда курили) в решетке. Но знаю, как вам сошло это время, а мне оно совсем расстроило грудь и горло. Таких сквозняков, я думаю, и в печных трубах нет». Кривенко в ответ написал, что не надо падать духом от всяких недомоганий: ведь ему, Шелгунову, всего шестьдесят один год, возраст далеко не старческий. Вот знаменитый историк Ранке - ему уже девяносто лет, а он, как известно из газет, продолжает трудиться над своей «Всемирной историей». Фельдмаршалу Мольтке - восемьдесят пять, а он возглавляет германский генеральный штаб. Гладстону - семьдесят шесть, а он все еще премьер-министр Великобритании и, кажется, не собирается подавать в отставку.