«Да ведь вы забываете, что у них климат другой, - шутливо и грустно отвечал Шелгунов. - Там у них человек только сам себя развинчивает, а у нас и сам, да и со стороны. Значит, в два винта. Иметь это в расчете - выйдет, что мне 122 года. Пускай-ка доживет Мольтке!» В январе 1886 года вернулась в Воробьево из Петербурга Ольга Николаевна. Рассказала, что неоднократно виделась и с Михайловским, и с Успенским. Михайловский в таком нервном расстройстве, что одно время и писать не мог, а Успенский устал и чуть ли не стал сомневаться в полезности своей литературной деятельности.
В таком же угнетенном состоянии, судя по его письмам, пребывал сосланный в лесную глушь Кривенко.
«Я тоже вою и тоже не .найду себе места, - написал ему Шелгунов,- а в то же время все чего-то жду.
Она чего-то все ждала,
Не дождалась - и умерла.
Верно, и со мной то же будет».
И в другом письме: «Да, недостает тех, кого любишь, с кем легко и спокойно. Ведь и у меня тот же список своих людей: Вы, Софья Ермолаевна, Михайловский, Успенский».
Когда становилось невмоготу и надо было как-то себя отвлечь, он успокаивал себя испытанным способом - принимался за столярную работу. Надевал фартук и вместе с приятелем-столяром делал из досок удобные, красивые столы и прочую мебель для своего жилья.
Получил он по почте мартовскую книжку «Русской мысли», раскрыл и с великой досадой обнаружил, что из его воспоминаний выкинута целая глава. Кроме того, в напечатанном тексте исчезли отдельные фразы, что несколько меняло смысл написанного.
Он был страшно зол на редакцию «Русской мысли». Но вот пришло письмо от Гольцева, и Шелгунов узнал, что удручающие купюры, сделанные редакторскими ножницами, все же оказались недостаточными, чтобы уберечь журнал от гнева Главного управления по делам печати. В московский цензурный комитет прислана из управления бумага, в которой о Шелгунове говорится так: «Автор воспоминаний, указывая на возникшее в 1860-х годах революционное движение в некоторой части общества и особенно среди учащейся молодежи, открыто высказывает свое сочувствие этому движению». На сей раз управление по делам печати решает ограничиться строгим внушением, но предупреждает: если появится на страницах журнала еще что-либо подобное, последует второе предупреждение. То есть последнее (первое дано было раньше).
«Вот уж никак не думал, что именно студентская история окажется нецензурной, - написал Шелгунов Гольцеву, - я боялся за другое и потому это «другое» писал иначе. Ведь вот в этом и обида, что, не зная цензурных требований, создаешь сам себе цензуру и пишешь совсем не так».
Новое продолжение воспоминаний Шелгунова редакция «Русской мысли» печатать не решилась. «Не Вам, человеку шестидесятых годов, - писал ему по этому поводу Гольцев, - приходить в большое огорчение от временной отсрочки возможности писать честно и открыто. Поверьте, что вероятный перерыв, надеюсь кратковременный, в Ваших воспоминаниях на меня действует почти угнетающим образом». Это «почти» вызвало у Шелгунова ироническую усмешку. На него отказ редакции печатать продолжение воспоминаний подействовал угнетающе без всяких «почти».
Переживаниями своими он поделился с Кривенко - в письме: «Ведь уж совсем не компания «Р. м.», а когда вот нынче приостановился писать в нее, так почувствовал себя совсем в пустоте... Тут я понял, почему генералы в отставке умирают очень скоро. Но вот получаю письмо от Гольцева, который мне пишет, что они очень (подчеркнуто у Гольцева) дорожат моим сотрудничеством. После этого я взялся за перо, сел писать им статью - и откуда явились бодрость и сила».