ТАТЬЯНА ПАВЛОВА
ЗАКОН СВОБОДЫ
Повесть о Джерарде Уинстэнли
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЕКТАНТЫ
«То было наилучшее и наихудшее из времен; пора высшей мудрости и высшего безумия, время горячих верований и полного безверия, наступление света и царство тьмы, весна юных надежд и зима отчаяния…»
1. ДОЖДЛИВЫЕ СУМЕРКИ
«Не я одна такая, — убеждала себя мисс Элизабет Годфилд, глядя в решетчатое окно на унылый ноябрьский дождик. — Девушка, которой не везет с женихами, в наше время — не диво. Время-то какое… Брат восстал на брата, и сын на отца… Кровь льется по всей Англии который год… Что уж мне жаловаться на судьбу».
Мир и впрямь треснул по швам, вздыбился, и то, что было всегда дном, вызывающе вылезло наружу. Седьмой год уже шла борьба между королем и парламентом — борьба изнурительная и беспощадная.
Палата общин с 1640 года почувствовала за собой силу небывалую ранее и потребовала от короля уступок: свободы от произвольных арестов, штрафов, поборов. Она настаивала на отстранении от власти расточительных наглых фаворитов и главное — на отмене епископальной церкви, этого разжиревшего паразита на теле страны. На стороне парламента выступили лучшие умы Англии — публицисты, знатоки законов, пуританские проповедники. Начались волнения крестьян и горожан. И так сильно оказалось сопротивление парламента монархической власти, что уже через год он начинает одерживать первые победы: вот голова королевского наместника в Ирландии, всесильного «черного графа» Страффорда скатилась к ногам палача на Тауэр-хилле; вот и мрачный догматик архиепископ Лод обвинен в государственной измене. И, взбешенный провалами, Карл первым бросает вызов: 22 августа 1642 года королевский штандарт возносится в Ноттингеме, призывая королевских вассалов с оружием в руках защитить суверена от посягательств непокорных подданных.
Элизабет помнила, как отец уходил на войну, в новую армию, армию непокорных подданных, которую набирал полковник Кромвель. Потом туда записался и Генри — ее брат. Кобэм, городишко в Серри, где жили Годфилды, будоражили слухи о блестящих, невиданных победах: вот королевские войска разбиты при Уинсби; вот доблестный Кромвель, теперь уже генерал и заместитель главнокомандующего, одерживает верх при Марстон-Муре, а потом при Ньюбери. Вот, наконец, решительная битва при Нэсби — и армия роялистов разбита наголову. Король бежит, он сдается в плен шотландцам, а те выдают его парламентским войскам за солидную мзду. Его привозят в Лондон и помещают в старом загородном дворце Гемптон-Корте, на берегу Темзы, совсем недалеко от Кобэма. Но беспокойство в стране не утихает. Новая партия — левеллеры — требует суда над королем и введения республиканской конституции. И бог знает, что еще придется пережить бедной истерзанной Англии…
Девушка вздохнула и посмотрела на мокрую дорожку сада. От дома к калитке удалялись три женские фигуры: посредине шла, переваливаясь с боку на бок, ее мачеха — полная приземистая дама в огромном чепце и большой теплой шали; по бокам семенили две тощие и прямые, словно жерди, дочери. Сводные сестры мисс Элизабет и их мать вышли на обычную послеобеденную прогулку, которая состояла из обхода все тех же никогда не надоедающих лавок: кондитерской, галантерейной и «Сукна, ткани, заморские товары». Лавки эти они посещали с таким же рвением, как воскресную проповедь в церкви: мода на платье, мода на пуританское благочестие — была ли для них какая-нибудь разница?
Элизабет вздохнула еще раз, провела рукой по аккуратно причесанным светлым волосам, поправила белую косынку у ворота. Серые глаза задумчивы. Ей шел уже двадцать четвертый год — возраст, решающий для девушки. А с женихами ей и вправду не везло. Из деревенских молодых людей, сыновей фригольдеров и мелких дворян, с которыми она встречалась в местном обществе, взгляда остановить было решительно не на ком. Их речи, полные житейских забот и немудреного сельского остроумия, наводили на нее тоску. И Элизабет все ждала, поглядывая на Портсмутскую дорогу, невесть какого заезжего принца, который смог бы победить ее ясный ум и волю своим превосходством. Но такого не находилось, и годы шли в занятиях чтением — она часами просиживала в отцовской библиотеке, в одиноких прогулках, дозволенных деревенской свободой, и размышлениях — по утрам и особенно вечером, в сумерки, когда на холм святого Георгия опускалась мгла и туман сгущался над Молем. Она мечтала и размышляла о жизни.
Дела отца шли туго. Его земельная собственность едва превышала размеры усадьбы и огорода; два арендатора, служившие также в конюшне и в доме, в счет не шли. Семья жила на армейское жалованье, а его последнее время платили очень неаккуратно.
Ах, отец, отец… Один из ведущих полковников Армии, он прошел вместе с Кромвелем через Марстон-Мур и Нэсби, был ему другом и опорой, но не мог и не хотел выпрашивать себе чины и подачки. Элизабет вспомнила маленькую фигуру, бледное лицо с пушистыми светлыми усами, его всегдашнее молчание, и слезы набежали ей на глаза. Где он теперь? В Лондоне, в Виндзоре? Он любил ее больше других дочерей, она это знала. Она была похожа на покойную мать. Но после второй женитьбы — на особе мелочной, корыстной и вздорной — он мог выделить Элизабет более чем скромное приданое. А недавно, в последний краткий приезд в Кобэм, нашел ей наконец жениха.
Девушка невесело усмехнулась. Мистер Патрик Платтен, эсквайр, вдовец, был пастором в соседней деревне Уолтон. Он, конечно, безусловно порядочный человек. Это прямо-таки написано на его гладком с залысинами лбу и выбритых мясистых щеках; порядочностью веяло от его пасторского одеяния, даже, кажется, от больших ушей и редеющих седоватых волос. Но почему ей постоянно хотелось спорить с его размеренными правильными речами?
Элизабет подчинилась выбору отца без сопротивления, хотя особых чувств к мистеру Платтену не испытывала. Она угадывала даже, что и отцу новый избранник не очень-то по душе. Он был пресвитерианином, а отец, сам принадлежавший, как и Кромвель, к независимым — индепендентам, пресвитериан вообще недолюбливал. Они могут общаться с богом, повторял он, лишь с помощью кальвинистского катехизиса. Но отступать было поздно: слово дано, и Элизабет, смирившись перед судьбой, готовилась к лету стать женой этого человека.
Но где же Джон? Девушка уже с беспокойством всмотрелась в сумрак за окном. Дождик все сеял, лужи перед крыльцом уныло растекались. Тревога о мальчике жила в ней постоянно с тех пор, как она поняла всю безнадежную глупость его матери. За этого болезненного и смешного ребенка в отсутствие отца и Генри отвечала именно она, Элизабет. Сам Джон и все в доме это понимали, и если с мальчиком что-нибудь случалось, бежали всегда к ней.
Джону уже стукнуло четырнадцать. Сейчас он наверняка в таверне, на окраине села, и кто знает, чего он там наслушается! С некоторых пор там собирался странный и сомнительный люд. Элизабет их побаивалась. Какие ереси они проповедовали! Едва воздух свободы повеял над Англией, едва парламент прогнал епископов, многим показалось, что теперь можно все — верить и молиться, как хочешь, исполнять невиданные ритуалы, проповедовать что угодно. Были сикеры — ищущие бога, были уэйтеры — ожидающие его пришествия, были милленарии, которые молились об установлении Тысячелетнего царства Христа на земле, были баптисты и анабаптисты, беменисты и фамилисты, адамиты и антитринитарии…
Элизабет плохо разбиралась в их доктринах, но со слов жениха, пастора Платтена, а больше того — со слухов, которыми полнился дом, знала о них ужасные вещи: они отрицали святую Троицу и воскресение Христа; не верили в бога и дьявола и говорили, что все в мире произошло «само собой, по природе». Каким восторгом горели глаза Джона, когда он все это рассказывал! Мальчишки не пропускали ни одного из таких чудаков, они вихрем носились вокруг толпы, молчаливо внимавшей горячечным речам. В пуританской Англии, где театр, воскресные развлечения, праздники и обряды были запрещены и даже игры на лугу в воскресный день считались грехом и богохульством, проповедники стали главным развлечением и источником новостей. Таверна или базарная площадь, где они говорили перед толпой, заменила юнцам и церковь, и домашнюю гостиную, и танцевальную лужайку.