Мысль его вернулась к сегодняшним похоронам, он помрачнел. Да, мир полон неверия, лжи, злобы, рабства. Но это не может продолжаться долго. Люди сами должны работать и строить — строить счастье для всех на земле. Он так и назовет свой трактат: «Рай для святых». Святых — тех, кто восстал против тирании короля и лордов, кто бьется за справедливость, — клеймят, называют круглоголовыми, анабаптистами, индепендентами. Сильные мира сего хотят их уничтожить. Это дьявол восстает на чистых сердцем, дьявол алчной плоти.
Джерард поежился и оглянулся. Нет, никого… Но что сжимает грудь такой тревогой? Он опять вспомнил Сузан, и в душе его поднялась мутная неизжитая волна, которая всегда была связана с этим воспоминанием. Он знает, почему она отказалась следовать за ним в его несчастьях. Она никогда его не любила — он был для нее только выгодной партией, подающим надежды торговцем… Он увидел перед собой ее красивое лицо с невинно-плотоядным выражением, которое в первый год сводило его с ума, и горечь, терпкая досада, гнев, мучительный стыд — все это перемешалось вместе и жгло невыносимо…
Он вздрогнул и вытер рукой мокрый лоб. Пишу о любви, а сам… Но почему вдруг Сузан? И откуда этот леденящий страх? Мурашки бежали по затылку, по шее и дальше вниз… Ах вот оно что, он тронул Змия… И враг тут как тут: за спиной, в груди, в голове! «Ты вошел в меня, исчадие ада, — сказал он с ожесточением, — но ты не властен надо мною! Я припечатаю тебя огненными словами, я выведу на свет божий твою гнусную природу!»
«Тот дух, — перо полетело по листу, — который делает одного человека тираном над другим и обращает его даже против себя самого, — это плоть, или дьявол, что одно и то же… Он рождает соблазны богатства и похоти… Когда откроются ваши глаза и вы увидите это, тогда только закон любви воссияет в ваших сердцах, и вы освободитесь от Змия тотчас же…»
Он верил в человека. Каждый из нас, писал он, торопясь закончить, — прекрасно созданный мир. Очистите же его, изгоните из себя дьявола алчности, дайте говорить в себе духу добра и правды — и вы станете разумными существами. Может быть, Англия и брошена ныне в огонь для того только, чтобы очиститься от тщеты мира сего и стать свободной? Может быть, именно сейчас настает время, когда дух возродится в человеке, когда божьи люди — бедняки — получат земное царство во владение свое и свершится наконец великий переворот: мудрые по плоти обернутся глупцами и ученые — невеждами, а безграмотные покажут свое знание духа истины? Ведь нас много, и когда проснется в нас новый разум, мы объединимся и будем иметь одно сердце и один ум…
Обессиленный, он откинулся наконец от стола. Тусклый рассвет нового дня брезжил сквозь щели ставни.
6. ИСКУШЕНИЕ
Дожди лили не переставая с самой весны. В мае едва ли выдалось два солнечных дня подряд. Лишь только облака расходились и на небе проступала долгожданная синева, как тут же словно злая темная сила нагоняла новые тучи, закрывала небо, брызгала дождем. Солдаты обеих армий, парламентской и роялистской, мокли в разбухших палатках.
Сторонники короля поднялись раньше всего в Уэльсе. Переметнулся к роялистам гарнизон замка Пембрук, старинной твердыни на берегу моря. Его вот-вот должна была поддержать всегда беспокойная Ирландия. На подавление мятежа в мае был направлен генерал Кромвель. Вместе с ним среди других офицеров выступил и полковник Годфилд. Главнокомандующий же Армией, лорд-генерал Фэрфакс, стал в середине июня лагерем под Колчестером, в 50 милях к северо-востоку от Лондона. Вместе с зятем Кромвеля Айртоном он командовал семью полками, выделенными для борьбы с роялистами в восточных графствах. Вдобавок в середине мая против парламента выступил флот, а с севера угрожали шотландцы, и кавалеры, ободренные этим последним обстоятельством, захватили крепости Бервик и Карлайл. В конце мая престарелый лорд Горинг, граф Норич, поднял крупное восстание в Кенте. Парламент, поправший вековечные королевские прерогативы, оказался в критическом положении.
А дожди все лили, лили не переставая. Темные низкие тучи закрывали горизонт, пастбища под копытами коров превращались в жидкое месиво. Уже к июлю стало ясно, что и это лето, как и прошедшие два, не родит урожая, и значит, цены на хлеб еще возрастут, голод усилится, безысходная нищета оскалит зубы. И в графстве Серри, в округе Кобэма и Уолтона, было неспокойно. На юге роялисты собирали оружие. На рыночных площадях и в тавернах какие-то люди осведомлялись, не хочет ли кто продать коня.
Элизабет смотрела в окно, и беспокойные, невеселые мысли кружились в голове. Отец далеко, в Уэльсе; вести от него приходили редко. А от Генри — и вообще ни слуху ни духу. После той встречи на холме в апреле — полное молчание. В селе говорили, что он будто бы оборонял от вооруженной толпы двери парламента и в стычке был ранен… Элизабет писала в Лондон, но ответа не получила. Где он, жив ли?
Она чувствовала себя несчастной. Спасибо еще, война отсрочила ее брак с пастором Платтеном. Как-то он явился к ним в дом и объявил в присутствии мачехи:
— Я искренне сожалею, но не считаю возможным делать какой-либо шаг в отсутствие полковника Годфилда. Война бушует совсем рядом. Нам придется подождать… До осени, быть может.
Ей не хотелось думать о свадьбе. И главное, и самое мучительное — она не видела Уинстэнли уже два месяца. Одна она не могла решиться пойти к нему на холм, а Джон, увлеченный летними мальчишескими забавами, редко вспоминал странного уолтонского учителя. Лежа без сна в постели, то повторяя мысленно его слова, то стыдя себя за слишком откровенные улыбки и взгляды, девушка иногда ужасалась. Она — невеста, скоро должна стать женой пастора, а перед глазами ее неотступно стоит лицо пастуха, его глаза, устремленные на нее с вниманием и интересом. Может ли она даже подумать о том, чтобы расторгнуть помолвку с таким почтенным, уважаемым человеком, как мистер Платтен? И откуда она взяла, что Джерарду нужна эта жертва? Он рассуждал с нею и мальчиком, ее братом, о вселенской любви, а она уж и вообразила, что это любовь к ней вдохновила его на возвышенные речи!
Но в его лице сквозь страдание сияло непостижимое выражение светлой надежды и печали; он любил ее — здесь не могло быть сомнений! И когда эта последняя мысль побеждала, Элизабет чувствовала, что готова на все — последовать за этим человеком куда угодно, расторгнуть помолвку, уйти из семьи, претерпеть позор, стыд, унижение.
И внезапно она решилась — пойти к нему и… И будь что будет.
День был ветреный, воздух легкий. С утра ярко светило солнце, потом стали набегать облака, над горизонтом затемнели тучи. Ничего не сказав Джону, она вышла за калитку и быстро, словно боясь передумать, пошла к мосту через Моль. Ноги сами несли ее. Вот и болотце, вот роща, тревожно шумевшая под ветром глянцевыми широкими листьями. Вот и холм святого Георгия. Запыхавшись, она поднялась наверх и огляделась. Широкое плоскогорье колыхалось от набегавшего ветра, тени облаков бежали по траве. Нигде ни души.
Она, волнуясь, шла по знакомой дороге прямо к старому дубу и обдумывала первые слова, которые скажет, когда увидит его. «Я хотела повидать вас… Как вы жили это время?» Или так: «Как долго мы не виделись! Я скучаю без вас…» И пусть сам решает, как быть дальше.
Странная тишина заставила ее замедлить шаги, когда она подходила к дубу. Ни мычания коров, ни блеяния овец… Утоптанная площадка в тени, где им так хорошо говорилось весной, пуста. И вокруг — пусто. Только жаворонки поют в вышине. Элизабет поколебалась мгновение, потом, повинуясь безотчетному чутью, быстро пошла вправо.
Она шла долго, никого не встречая. Холм будто вымер. Она заглядывала в овражки, пересекавшие путь, всматривалась в купы деревьев, раскинувшихся там и сям, — но уолтонского стада нигде не было видно. Она никогда не заходила так далеко. Местность становилась все пустыннее, небо потемнело. Дорога поднималась вверх. Впереди она увидела правильный, длинный, будто насыпанный вал, за ним — какие-то развалины. «Римский лагерь, — пронеслось в голове. — Вот он где…» Она слышала, что на холме святого Георгия, на самой вершине, в незапамятные времена стояли легионеры Цезаря.